теперь зависело все. Семен не отходил от него ни на секунду. Никогда еще его слух не был так чуток, как теперь. Он прислушивался к стосильному дизелю, как к собственному телу, и при малейших перебоях его сердце больно сжималось, лицо покрывалось потом, и мгновенно пересыхал рот.
Меньшенькому было немного легче: большую половину вахты он мог простоять на высокой подножке у главного двигателя — даже при крене вода не захлестывала ее. Но и ему приходилось пересекать вброд все машинное отделение, чтобы побывать у котла парового отопления «Коршуна».
Самое тягостное заключалось в том, что они не знали, где и как поврежден траулер. И действительно ли у него хватит сил добраться до Петропавловска, как говорил Ризнич, или внезапно хлынет широким потоком темная ледяная вода и зальет все. Замрут дизеля, а они — Меньшенький и Семен — не успеют даже выбраться на палубу.
Как во сне, перед Семеном мелькали лица капитана, Феликса, Мишки Лучкина. Они появлялись, исчезали, что-то говорили, но их голоса доходили до сознания Семена точно через слой ваты. Он не понимал, что им нужно. Семен смотрел словно через смотровую щель. И как-то потерял Меньшенького, натыкаясь на него, удивлялся, почему он тут, когда вахта вовсе не его. Однажды он спросил, почему тот не в каюте. Меньшенький бешено посмотрел на Семена... Одеревенели руки, масленка, из которой Семен поливал коромысла клапанов, несколько раз падала в воду. По пайолам расплывались тусклые радужные пятна.
Оба они ни на минуту не могли забыть о том, что дверь в машинное отделение задраена. Она словно отрезала их от всего мира. И казалось, надо очень долго идти, подниматься по бесконечным железным ступенькам, кое-как освещавшимся редкими плафонами, чтобы уйти от этого кошмара и выбраться на чистый дневной свет.
Нечаянно Семен подумал, что, если открыть дверь, все сразу будет легко и ясно. И эта мысль стала неотвязной. Потом она заслонила все остальное. Дверь надо открыть сейчас, немедленно. Она давит на мозг так, что звенит в ушах и нечем дышать. Открыть — иначе будет поздно.
Он опомнился, столкнувшись у трапа с Меньшеньким. Костя уже взялся рукой за поручень, собираясь лезть вверх. Они секунду непонимающе глядели друг на друга, пока не догадались, что оба хотели сделать одно и то же. Рука Меньшенького на поручне ослабла, сползла. И они молча побрели на свои места.
Задраенные двери машины, мокрые с головы до ног, позеленевшие механики, выбирающиеся наверх, бросались команде в глаза.
— Что у вас там, плавательный бассейн? — спросил Кузьмин, тревожно заглядывая Семену в глаза.
Семен мучительно подыскивал ответ. Меньшенький опередил его:
— Т-труба охлажде-де-нья п-поле-т-тела... М-меняем... 3-замучились...
— До хаты хоть доползем?
— Д-до-п-ползем, Кузьмич... — Меньшенький едва стоял на ногах. Но улыбался. И эта улыбка напугала Кузьмина еще больше. Меньшенький мертво скалил зубы, а воспаленные глаза тоскливо глядели мимо.
— Ну да, ну да, — торопливо закивал головой тралмастер. — Техника — не починишь, не поедешь...
Каждый раз, приходя в каюту, они обнаруживали сухую одежду и обувь. Но размер сапог не всегда подходил. И Меньшенький, напрасно пропотевший пять минут, пытаясь втиснуть разбухшую ногу в сапог, оставил записку: «Благодетели! Не тот размер...»
Натягивая робу, Семен уколол обо что-то палец. Это оказался значок — «800 лет Москвы». Такой значок был только у Феликса. Семен отложил рубаху в сторону. Он хотел снять и сапоги, но при одной мысли, что надо нагнуться, передумал.
После первых аварийных вахт он еще мог засыпать, едва взобравшись на койку. Но потом все перепуталось. Он лежал на спине и подолгу бессмысленно глядел в потолок.
Однажды он подумал: «Ради чего? Во имя чего надо лезть в эту проклятую воду? Мы же воры. Все до одного воры...»
— Костя, ты спишь? — спросил он.
— Нет, — отозвался Меньшенький. — Н-не п-получается.
Они замолчали.
— Костя, — снова позвал Семен, — тебе не кажется, что мы сейчас как мыши?
Меньшенький приподнялся.
— Кто? Мы с тобой?
— И мы тоже...
Меньшенький глухо ответил:
— С-сенька, д-думай обо мне что хочешь, н-но Феликса и Мишку ты н-не знаешь.
— А ты их знаешь?
— 3-знаю. Я с тринадцати лет с рыбаками. Феликс этого не оставит. Т-точно.
— А-а... — протянул безнадежно Семен и затих.
Над гребным валом стояло дрожащее облако водяной пыли. Вода поднялась еще сантиметров на пять. При крене она уже заливалась за голенища.
Она остановилась только к вечеру, когда немного приутихло волнение.
— Не поступает больше, Сенька! Слышишь, не поступает! — заорал Меньшенький. Он плясал в воде, высоко вздымая голенастые ноги и размахивая ключами. — Д-доползем!
Бредя по воде, они добрались до трапа и сели на железные ступеньки. Меньшенький взобрался выше, и на шею Семена с его сапог и штанов стекала грязная вода. Семен достал из нагрудного кармана две припрятанные папироски. Нашлись спички. Правда, они подмокли, но одна, нерешительно подымив, зажглась...
— Т-только бы вернуться, я с-скажу э-т-тому б-борову, что я о нем д-думаю! — сказал Меньшенький. Он заикался больше от холода, чем от волнения. — Испугался, с-сволочь. Нашкодил — и в кусты.
— Угробили «Коршуна», — зло отозвался Семен.
— За здорово ж-живешь!
— Надо сказать, что вода не поступает больше...
— Хрен с ними.. П-пусть...
— Нет, надо... — сказал Семен и побрел к переговорному устройству. По дороге он дважды останавливался перевести дыхание.
Во втором Курильском проливе при самом входе «Коршуна» опять тряхнуло: вода прибыла еще на два сантиметра. Но сам пролив встретил их ровной зыбью и неожиданно чистым небом...
Милях в сорока от мыса Сигнальный «Коршун» разминулся с приземистым широкозадым танкером. Танкер развернулся и заботливо пошел за ними следом в двух кабельтовых. Шлюпки на нем были расчехлены, и около каждой чернели неподвижные человеческие фигуры.
Отведенный «Коршуну» причал безлюден. Встречать его вышел только один продрогший диспетчер. Он сразу направился к капитану и пробыл там около часа. Туда же немного погодя вызвали стармеха. «Коршун», сдав камбалу, должен был встать в док. К вечеру он своим ходом ушел на верфь.
На другой день после обеда Ризнич собрал команду в кают-компании. Двигатель замер, через обшивку доносились непривычно прочные, уютные заводские шумы и голоса.
Капитан стоял посреди каюты, расставив аккуратные маленькие ноги. Он был гладко выбрит. На форменной куртке с галунами, на узких не по-флотски брюках не было ни пушинки, точно Ризнич собрался на бал. Его светлые глаза холодно скользили поверх сидящих. В руках, заложенных за спину, капитан мял
