Вейсман не обычный, а улучшенный дарвинист.
Профессор Вейсман рубил хвосты мышам. Затем он ждал, пока у них рождались дети, и тем также рубил хвосты. И так он поступил с двадцатью двумя поколениями мышей. При этом он тщательно измерял хвост у каждой новорожденной мыши, выслеживая, не станет ли он короче. Но у мышей двадцать третьего поколения хвост оставался все таким же, каким положено ему быть у всего мышиного рода.
— Из этого я вижу, — рассудил профессор Вейсман, — что совершенно напрасно считают живые организмы — вот хотя бы этих мышей, не боящихся моего ножа, — какими-то цельными существами. На самом деле они состоят из двух частей, вставленных одна в другую. И жизнь похожа на игрушку-коробочку, внутри которой есть другая коробочка. Внутри этой внешней мыши, которую я вижу, есть еще внутренняя мышь, невидимая. Я могу отрезать хвост мыши внешней, но не могу уменьшить хвост мыши внутренней ни на миллиметр.
Короче говоря, Вейсман провозгласил, что все живые организмы состоят из вещества телесного и вещества зародышевого. Ошибся бы тот, кто подумал бы, что Вейсман под зародышевым веществом разумел просто зародышевые клетки, имеющиеся, как всем известно, и у мышей и у бесчисленного множества других организмов.
Нет, Вейсман имел в виду не какие-то обыкновенные клетки, которые в положенный срок образует организм и которые можно взять и положить под микроскоп, срисовать, сфотографировать, изучить; Вейсман говорил о веществе, именно о веществе, которое — одно среди всех веществ мира и единственное в организме (в отличие от «вещества телесного») — одарено таинственной силой воспроизводить жизнь, и притом о веществе, химикам неведомом, в микроскопы невидимом!
Зародышевое вещество несет в себе наследственные зачатки (Вейсман называл их «определителями», детерминантами). И что бы ни происходило с телом животного или растения, ничто не в силах изменить наследственных зачатков. Когда живые существа размножаются, это значит, что зародышевое вещество порождает из себя новое зародышевое вещество. Что именно вырастет — курица ли, лягушка или пшеница, — зависит от таинственных и невидимых наследственных зачатков. Тело — их произведение.
Но тело никак не влияет на них. Смертные тела — только футляры для зародышевого вещества. Оно бессмертно; оно вечно производит само себя.
А зародышевые клетки — это оправа для него. Они потому и зародышевые, что в них скрыто зародышевое вещество. Гистологи, цитологи, эмбриологи, анатомы — все они совершенно напрасно надеются исторгнуть тайну зародышевых клеток с помощью иголок, остро отточенных ножичков, химикалий и черных трубок микроскопов. Они воображают даже, профаны, будто они видят, как живое тело порождает эти клетки вместе с другими своими клетками и будто иначе и не может быть, если существуют логика и здравый смысл! Какие наивные пустяки! Ни одна зародышевая клетка не порождена телом; свою тайну она получила прямым путем от другой зародышевой клетки; и тайна эта — бессмертное вещество, которое порождает бренное, покорное ему тело и, укрытое в нем, правит им, а потом окидывает его с себя, чтобы заменить другим телом.
Рассуждения Вейсмана совсем не огорчили противников Дарвина.
— Поистине, — заключили они, — этот истребитель мышиных хвостов вовсе не так страшен. Очевидно, если дарвинизм снабдить маленькой прибавочной «нео», то у него выпадают зубы.
Но удивительные эти рассуждения, в которых все было шиворот-навыворот, нам надо отметить: они знаменовали появление на научной сцене «наследственного вещества», исполненного мистической тайны, всемогущего и не доступного никаким воздействиям.
Странным образом этому недостижимому «веществу» суждена была еще долгая жизнь в бесчисленных книгах последователей фрейбургского «мышиного оператора».
Так «рок наследственности» грозно встал перед биологией.
ВОСКРЕШЕНИЕ ГРЕГОРА МЕНДЕЛЯ
И вот совершилось нежданное событие. Мемуар Грегора-Иоганна Менделя пролежал почти сорок лет, прочно и, казалось, окончательно забытый всеми. Но в первой половине 1900 года трое ботаников: Гуго де Фриз в Лейдене (Голландия), Карл Корренс в Берлине и Эрих Чермак в Вене — следом друг за другом оповестили ученый мир об открытии этого мемуара. И никому не ведомый покойный настоятель августа некого монастыря вдруг воскрес для второй жизни. Имя его внезапно облетело Германию, Австрию, Англию, Скандинавию, оно проникло в лаборатории Парижа, затем перенеслось через океан и триумфально зашагало по Соединенным Штатам. С невиданной быстротой стала расти новая наука, сначала названная менделизмом, а потом переименованная в генетику.
— Вот самое глубокое, что может быть сказано о сокровенных тайнах жизни! — восклицали поборники новой науки. — Грегор Мендель, величайший биолог девятнадцатого века, давно во всех подробностях знал то, о чем недавно поведал вам Вейсман. Какая ясная глубина мысли! Какая великолепная математическая символика! Древние пифагорейцы, которые верили в гармонию чисел, ошибались, поклоняясь числу 36. Им следовало бы выбить на дверях храмов «3:1».
Первые генетики ощущали себя мореплавателями, которые высадились на неведомый до того материк.
Десятки тысяч микроскопов направились на семенные и пыльцевые клетки, отыскивая вещество наследственности — хранителя таинственных зачатков. Десятки тысяч перьев и карандашей выписывали головокружительные формулы для сложнейших расщеплений признаков.
…Медленный ток протоплазмы омывал внутри клетки темные контуры ядра. В ядре, казалось, раскидывалась сеть со множеством узлов. Узлы походили на блестящие зерна, и сеть напоминала иногда кусок звездного неба. Клетка жила: исследователи видели, как внутри нее происходили изменения. Клетка росла; вот она готовится разделиться на две. И в это время контуры ядра начинают постепенно таять. В ядре исчезает сеть, похожая на звездное небо. Ее петельки утолщаются, и вот уже она вся превратилась в палочки, или нити. Их можно сосчитать.
Так было во всех клетках: зародышевых и телесных.
И генетики усердно принялись считать ядерные палочки, или нити.
Оказалось, что число этих палочек, или нитей, обычно неизменно у каждого вида животных и растений. Их 18 у редьки, 24 у дурмана, 32 у пчелиной матки, 48 у человека и макаки, 80 у некоторых бабочек, 112 у одной осоки.
Ядерные палочки жадно втягивали краски, которыми микроскописты напитывали свои препараты. Это давно уже подсказало имя для этих палочек; их в науке так и окрестили «красящимися тельцами» — хромосомами.
Теперь, окрашенные, они становились яснее всего заметными в клетке. Они, эти крошечные палочки, или ниточки, в ядре не были одинаковы. У одной — крючок на конце, у другой — что-то вроде головки, третья похожа на запятую, четвертая — на восклицательный знак без точки, а пятая как раз напоминает жирную точку…
При этом открылось, что в зародышевых клетках хромосом вдвое меньше, чем в телесных.
Был, очевидно, важный биологический смысл в этом различии, в этом уменьшении количества хроматинового вещества в зародышевых клетках. Ведь они предназначены для оплодотворения, для слияния с другой зародышевой клеткой. Если бы не происходило предварительного сокращения числа хромосом, оно бы удваивалось при каждом оплодотворении. Оно бы возрастало бесконечно. Очень скоро вся работа клеток оказалась бы нарушенной, невозможной; жизнь пресеклась бы на самых первых порах.
Итак, перед глазами ученых проходили процессы дивной стройности и сложности, глубокие и важные процессы, совершавшиеся в крошечном живом тельце клеточки. Конечно, не одно ядро, а тем более не одни окрашенные в лабораториях ниточки хромосом участвовали в этих процессах.
Какое поле для наблюдений не одной, а многих наук: физиологии, цитологии, биохимии, эмбриологии — науки об индивидуальном развитии организма!
