Выглядел принц Леннарт типичным шведом; высоким ростом он обязан как отцу, принцу Вильгельму, так и деду по матери, великому князю Павлу, высокому, статному, в молодости веселому и молодцеватому, а с годами весьма демократичному; в 1917 году он вместе с юристами разрабатывал проект демократической конституции, которая, увы, никому в России не была нужна. У Леннарта Бернадота можно обнаружить врожденный дух противоречия, унаследованный от матери, дерзкой девицы, которая со временем превратилась в несгибаемую женщину, битую жизнью, но не сломленную ни социальными, ни экономическими, ни психологическими кульбитами.
Итак, детство Леннарта Бернадота прошло под присмотром уроженки Смоланда, которая очень его любила и питала огромное уважение к его королевскому происхождению, что, однако, ничуть не мешало ей воспитывать мальчика. Кроме того, он много времени проводил со своей даровитой, строгой, щедрой и очень сложной бабушкой — королевой Викторией. Как нам известно, она была чрезвычайно решительна, царственна и далека от реальной жизни; когда она заходила слишком далеко, король Густав смягчал ее вердикты, после чего за закрытыми дверями происходили серьезные супружеские разборки. Королева Виктория, наверно, и в Германии была большой обузой, однако в ее поведении прослеживается немало высокомерия по отношению к провинциальным и неотесанным шведам, каковое давние поколения немцев проявляли частенько.
Когда некий молодой учитель взял маленького Леннарта в скаутский поход вместе с другими мальчиками, Виктория вспылила: «Как вы можете допустить, чтобы мой внук Леннарт играл с детьми, чьих родителей я не знаю?»
Сам Леннарт Бернадот характеризовал ее вклад в воспитательную деятельность как «духовное насилие» и «благонамеренную бесцеремонность». Тем не менее он питал к ней глубокую привязанность — она умела быть щедрой, умела быть доброй, великолепно играла на фортепиано, научилась прекрасно говорить по-шведски. И совершенно очевидно, в детстве и юности тоже испытала «духовное насилие».
Позднее, когда отец Леннарта Вильгельм сам начал заниматься сыном, он оказал на мальчика влияние совсем иного рода. Мальчик выезжал с отцом в Стенхаммар и делал там все, что заблагорассудится. Собственное Вильгельмово воспитание на Королевском флоте отчетливо заметно в предупреждении: «В целом ты можешь делать все, что угодно, но, если придешь домой вымокший, получишь взбучку».
Вильгельм сознавал, какой ущерб нанесло ему самому королевское воспитание, и разрешал мальчику бывать на море и в лесу. «Мой единственный принцип — не иметь никаких принципов», — говорил он, как и многие старые отцы, протестовавшие против принципиального воспитания.
В старинной шведской Библии есть такие слова: «Если будут склонять тебя лукавцы, не соглашайся» (Притчи, 1:10). В современном переводе 1917 года этот текст звучит иначе: «Сын мой! если будут склонять тебя грешники, не соглашайся», — и такое изменение оправданно, поскольку многие ныне сочтут, что «лукавец» — что-то вроде луковицы, вряд ли они вообще слыхали это слово. Но давний текст красивее.
Принц Вильгельм, разумеется, изучавший Библию задолго до 1917 года, говорил сыну: «Сын мой, если будут склонять тебя лукавцы, соглашайся и наблюдай, что они делают».
Меж этих двух полюсов — чудовищем дисциплины, сиречь королевой Викторией, и ее любимым сыном, запоздало освободившимся от предрассудков Вильгельмом, — подрастал Леннарт под присмотром своей смоландской няни. Он научился держать нос по ветру, говорить «да» и «аминь», а затем поступать по-своему.
Стенхаммарский дворец был воплощением свободы, его всегда окружал этакий сияющий ореол в отличие от Стокгольмского дворца. Для нас, ныне усматривающих в нем изысканную игру линий меж водой и горными кручами поодаль, будет, наверно, поучительно услышать, как воспринимал это место человек, проживший там долгие годы.
Дом был «пугающе большой и мрачный, страшно унылая каменная громада со стерильным внутренним двором, покрашенная так, что даже самый лучезарный летний день не оживлял ее». Много лет маленький принц Леннарт смотрел в антресольные окошки покоев Вильгельма через северную арку и песчаную пустыню на южное крыло, где находятся дворцовая часовня и рыцарский зал, и спешил поскорее повернуться спиной к этой тюрьме.
Любопытно, что юный, жаждущий свободы аристократ не захотел тем не менее уезжать в лундсбергскую закрытую школу, где учились его кузены Густав Адольф, Сигвард, Бертиль и Карл Юхан. Он упросил оставить его в Стокгольме и разрешить посещать тамошнюю школу, а Ольга из Мёнстероса неукоснительно следила, чтобы после уроков он без задержки являлся домой; с огромным трудом он выговорил себе право ходить в школу и из школы без сопровождения.
Школу Леннарт окончил с неплохим аттестатом, и в дальнейшем юному принцу, разумеется, предстояло стать офицером, как полагалось всем юношам королевской крови во всех странах. Подобно иным королевским отпрыскам он несколько раз едва не отдал Богу душу. Трижды ему пришлось прерывать военную учебу по причине воспаления легких с осложнениями, один раз, как упомянуто выше, болезнь протекала так тяжело, что для «Дагенс нюхетер» даже заготовили некролог. Можно лишь задаться вопросом, какому умнику в семье и при дворе непременно хотелось, чтобы тощий, долговязый, издавна болезненный рекрут отправился на тот свет. Может, там догадывались, сколько от него будет хлопот? После третьего случая в подготовку внесли некоторые послабления, и в итоге из Леннарта все же получился офицер запаса.
Еще подростком он влюбился в девочку буржуазного происхождения, двумя годами моложе его, — Карин Ниссвандт, и, достигнув совершеннолетия, решил обручиться с нею. Отец полностью его поддерживал, чем, вероятно, отчасти и объясняется, что столь молодой человек, еще неуверенно стоящий на ногах, дерзнул бросить вызов порядку престолонаследия. Что Вильгельм поддерживал сына, понять можно — девушка производила впечатление очень порядочной и славной; в отличие от собственного брака Вильгельма здесь в помине не было диктата бесчувственной родни. Вильгельм поговорил и с дедом- королем, и с другими родственниками — никто резких возражений не имел, Густав V даже вроде как «смирился». Однако на второй день Рождества 1930 года все переменилось. Между сорокавосьмилетним Густи, тогдашним кронпринцем, впоследствии королем Густавом VI Адольфом, и его только-только достигшим совершеннолетия племянником Леннартом состоялся разговор. Кронпринц пытался расторгнуть помолвку всеми мыслимыми аргументами — грозил Леннарту потерей и привилегий, и королевского содержания, и Стенхаммара, а семью девушки причислял к сущим разбойникам, у которых только деньги на уме. Если Густав Адольф вправду сказал принцу Леннарту это последнее, то иначе как ужасной низостью такой поступок кронпринца, с его-то безупречной репутацией, не назовешь. Ведь на самом деле отец Карин Ниссвандт был весьма и весьма почтенным аудитором, который ставил свою подпись под отчетной документацией многих крупных предприятий, в том числе Королевского охотничьего клуба. Но как бы ни возникли такие слухи о нем и его родне, они не остались достоянием кронпринца и его юного племянника; двор позволил им просочиться наружу, и перед помолвкой все это можно было прочесть на большом газетном развороте — небольшую заметку набрали в две полосы, крупным шрифтом: «По сведениям из осведомленных придворных кругов, король не намерен давать согласие на объявленную помолвку принца Леннарта и барышни Карин Ниссвандт. Как сообщают, возражения короля против брака юного принца и девушки из буржуазной семьи не имеют под собой оснований принципиального характера».
«Не имеют под собой оснований принципиального характера» — значит что-то не так с самой барышней. Или с ее родней. Здесь эта провинциальная история приобретает очень скверную окраску.
Почему благородный и обычно образцовый, хоть и суховатый Густав Адольф повел себя подобным образом и накрутил своего обычно «смиренного» отца? Ответ прост: у него самого подрастали четверо сыновей, и он до смерти боялся, как бы и они в свой черед не наломали дров. Необходимо учинить показательную расправу, дабы собственные отпрыски уразумели, чем они рискуют, если выкажут строптивость. Вполне можно предположить, что юный Леннарт со своей стороны держался не слишком почтительно, ведь он перенял неуважительность у своего отца. «Когда я в одном из бурных разговоров несколько перегнул палку и сказал Густи, что деду редко доводилось слышать правдивые слова, он так рассвирепел, что готов был вышвырнуть меня вон. Но я предпочел раз и навсегда уйти сам».
Как уже говорилось, сейчас эта история кажется нам совершенно нелепой и провинциальной. Тогда же, в 1931-м, она, напротив, выглядела романтичной и примечательной. Неуклюжий молодой человек, ростом метр девяносто пять, с трогательно небрежными усами и непомерно длинными руками и ногами,
