— Да, — ответил я.
— Твоя очередь бросать, — сказала Джулия. — Папа проигрывает со счетом 39:47. Играем до двухсот.
На какую-то долю секунды, пока я устанавливал ноги на линии штрафного броска (за долгие годы здесь появились небольшие ямки), я отключился, и мне привиделся один из тех молниеносных снов наяву, которые время от времени обрушиваются на мою бедную голову, заволакивая, как утверждают друзья, мои глаза ужасной пеленой: солнце упало за горизонт, застрекотали и умолкли сверчки, потемнели листья на деревьях, а мы с Джулией по-прежнему стояли на площадке, бросая мяч в кольцо. «Играем до пятисот», — объявила Джулия, а потом, достигнув желанного рубежа, заявила: «Теперь ты тоже должен набрать пятьсот очков». И я набрал пятьсот очков. Уже близился рассвет, но Джулия сказала: «Играем до восьмисот». И мы продолжали бросать мяч, пока она не набрала восемьсот очков, но тут выяснилось, что игра длится до тысячи ста очков, и мы все бросали, бросали, бросали мяч, а утро никак не наступало...
— Бросай, — сказал мистер Патимкин. — Ты — это я.
Это заявление озадачило меня, но зато я очнулся, бросил мяч в корзину и, конечно же, промахнулся. Но с Божьей помощью, явившейся в виде свежего ветерка, вторую попытку я использовал удачно.
— У тебя сорок одно очко, — сказала Джулия. — Теперь моя очередь.
Мистер Патимкин уселся на траву в дальнем конце спортивной площадки и снял рубашку. В майке, с отросшей за день щетиной, мистер Патимкин походил на фермера. Бывший нос Бренды очень шел ее отцу. На носу действительно была горбинка: казалось, под переносицу спрятан небольшой восьмигранный бриллиант. Я знаю, что мистер Патимкин пальцем бы не пошевелил, чтобы извлечь сей драгоценный камень — и тем не менее он с радостью и гордостью заплатил за то, чтобы Брендин бриллиант выдернули с насиженного места и спустили в сортир перворазрядной больницы.
Джулия свой бросок промазала — и должен признаться, что у меня радостно екнуло сердце.
— Подкручивай мяч, когда бросаешь, — посоветовал дочери мистер Патимкин.
— Можно, я переброшу? — повернулась ко мне Джулия.
— Конечно, — разрешил я.
Папа давал советы, сам я нехотя проявлял благородство на площадке, так что шансов догнать Джулию у меня почти не было. А мне вдруг страстно захотелось выиграть. Я хотел разбить в пух и прах малютку Джулию. Бренда лежала под деревом, опершись на локоть, и наблюдала за мной, пожевывая лист. Я видел, как в кухонном окне раздвинулись занавески и миссис Патимкин стала смотреть на нашу игру. Потом на заднем крыльце показалась Карлота. В одной руке у нее был персик, в другой — мусорное ведро. Остановившись, негритянка тоже превратилась в зрителя.
Вновь настала моя очередь. Я промахнулся, захохотал и, повернувшись к Джулии, спросил:
— Можно, я переброшу?
— Нет!
Так я узнал здешние правила игры. Много лет подряд мистер Патимкин учил своих дочерей баскетболу, в котором им дозволялось повторять неудачные штрафные броски; он мог позволить себе такую роскошь. Увы, находясь под пристальными взорами кормильца семьи, матроны и прислуги, я себе такое позволить не мог. Но мне нужно было подчиниться этим странным правилам. И я подчинился.
— Спасибо большое, Нейл, — поблагодарила меня Джулия после игры, которая завершилась, как ни странно, на цифре 100 с первым стрекотом сверчков.
— Пожалуйста, — ответил я. Бренда встретила меня улыбкой.
— Ты позволил ей выиграть? — спросила она, когда я вернулся под дерево.
— Вроде бы, — ответил я. — Не уверен.
Очевидно, было в моем голосе что-то такое, что заставило Бренду сказать мне в утешение:
— Даже Рон позволяет ей выигрывать.
— Везет Джулии, — сказал я.
3
На следующее утро мне удалось припарковать машину на Вашингтон-стрит прямо напротив библиотеки. До начала работы оставалось двадцать минут, и я решил идти не прямиком к библиотеке, а прогуляться по парку. Честно говоря, мне не очень-то хотелось присоединяться к коллегам, которые, как я знал, уже попивали кофе в переплетной комнате, и от которых по-прежнему пахло апельсиновым соком, выпитым в выходные в парке Эсбери. Я уселся на скамейку и стал наблюдать за движением на Брод-стрит. В нескольких кварталах к северу проходил маршрут пригородных поездов, и мне показалось, что я слышу стук вагонных колес. Мне нравились эти старые, чистенькие зелёные вагоны, в которых всегда открыты окна. Иногда по утрам, чтобы убить время перед работой, я спускался к железнодорожным путям и смотрел на открытые окна вагонов, в которых виднелись портфели и рукава летних костюмов — имущество бизнесменов, едущих в город из Меплвуда, Оранджа и других, более отдаленных пригородов.
Парк, ограниченный с запада Вашингтон-стрит, а с востока — Брод-стрит, в эти утренние часы был безлюден. В нем царил полумрак, пахло деревьями, ночью и собачьими испражнениями; к этим запахам примешивался и едва заметный аромат дождя — значит, по улицам города уже проехала поливальная машина. Позади меня, на Вашингтон-стрит, располагался ньюаркский музей — я мог описать его, даже не глядя в ту сторону: два восточных вазона перед входом, похожие на плевательницы для раджи, и тут же — небольшая пристройка, куда мы, будучи школьниками, приезжали на экскурсию в специальном автобусе. Пристройка представляла собой старое кирпичное здание, увитое плющом, которое всегда напоминало мне о том, что Нью-Джерси — место, где зарождались Соединенные Штаты; что именно в этом парке — об этом уведомляла бронзовая табличка — Джордж Вашингтон муштровал свое разрозненное войско. В дальнем конце парка, позади музея, возвышалось здание банка, которое несколько лет назад было переоборудовано под колледж. Сюда я ходил учиться. В помещении, которое некогда являлось приемной президента банка, я, к примеру, слушал курс лекций по современной морали. И хотя сейчас было лето, а я уж три года как закончил колледж — мне не составляло труда вспомнить, как мои приятели-студенты подрабатывали по вечерам у Бамбергера и Кресга, торгуя женской обувью не по сезону, чтобы было чем платить за учебу.
Потом я снова взглянул на Брод-стрит — на зажатый между книжным магазином с запыленной витриной и дешевой забегаловкой шатер, где располагался кинотеатр. Сколько лет уж минуло с тех пор, как я стоял у окошечка его кассы и врал про год своего рождения, чтобы увидеть, как Хэди Ламар плавает голышом в фильме «Экстаз»; как я попал-таки в зал, сунув контролеру лишние двадцать пять центов...
О, какое меня ждало разочарование при виде скромной славянской красы Хэди Ламар!
Сидя в парке, я вдруг осознал, как хорошо знаю Ньюарк, как привязан к этому городу и как глубоки корни этой привязанности. Из таких корней вырастает обычно восторг.
Неожиданно пробило девять, и все вокруг ожило. В крутящиеся двери телефонной станции устремились девицы на высоких каблуках, нетерпеливо засигналили машины, засвистел полицейский, регулирующий уличное движение. В церкви Святого Винсента распахнулись массивные темные ворота, и сонные глаза выходящих с утренней мессы прихожан сощурились от яркого света. А потом толпа верующих, спустившись со ступенек храма, понеслась в разные стороны — кто к конторкам, кто — к секретаршам, кто — к боссам, кто — в картотеку, а кто — если Господь счел возможным немного облегчить его жизнь, — и в уютный кабинет с кондиционером. Поднявшись со скамейки, я направился к библиотеке, думая о том, проснулась ли уже Бренда.
У входа в библиотеку довольно жалкой стражей возвышались бетонные львы, страдавшие, как водится у их собратьев, слоновой болезнью, усугубленной атеросклерозом. Я бы не обратил на них особого внимания — вот уже восемь месяцев я их почти не замечаю, — если бы не темнокожий пацан, который стоял перед одним из львов. Каменный бедолага лишился во время прошлогоднего сафари, устроенного юными хулиганами, всех своих когтей, и теперь ждал, что с ним сделает очередной мучитель, который стоял перед ним, согнув ноги в коленях, и рычал. Мальчишка издавал долгий грозный рык, отходил ото льва и, подождав немного, снова начинал рычать. Потом пацан выпрямился, покачал головой и укоризненно обратился ко льву:
