ЕДИНОБОРСТВО В ЛИНЦЕ
Тем временем Баронесса, убедившись, что ничего особенного с Я. не произошло (такие и даже более сильные акустические удары они получают, проходя по рынку Кармель, не в одно, а в оба уха), оставила Я. на попечение медицинского персонала, а сама отправилась назад к зданию Центра изучения Сверхчеловека. В Центре она скажет, что вернулась потому, что забыла кошелек в раздевалке. Конечно, кошелек в такой стране, как Австрия, мог бы спокойно дожидаться ее до утра и был бы сохранен даже надежнее, чем в Австрийском Государственном Банке, но в кошельке находится трамвайный проездной билет, а она не намерена тратить впустую ни единого цента.
Этот разработанный Баронессой план ей не понадобился, по ступеням парадного входа Центра спускалась пианистка все с тем же контрабасом на спине и подпоясанным мальчиком в японском костюмчике, которого она держала за руку. Баронесса с неприязнью подумала, что контрабас наверняка расстроен от такого обращения и служит исключительно для передвижения с ним в переполненном трамвае для внушения ребенку привычки третирования серой людской массы. Наступал решительный момент. Сионо-сионистская пума из Герцлии-Флавии – против австрийской, в полосах из белых и черных клавиш, что делает ее скорее тигрицей, чем пумой. Баронесса отдает себе отчет, что дело здесь не только в ребенке, она должна заодно произвести расчет на месте с той, которая захватила не без помощи госпожи Е. воображение мужчин из ее салона, а один из этих мужчин даже приходится ей мужем. Что находится в папке для нот, которая тоже висит на учительнице? Женщины вообще склонны навешивать на себя кучу всякой дряни, думает с неодобрением Баронесса, напрочь лишенная такой склонности. Раньше они носили на себе кольца, ожерелья, замысловатые шляпы, веера. Теперь груз, который они носят на себе, отражает идущий вовсю процесс нивелирования женщины. Говорят, они даже вводят себе тестостерон, чтобы испытать блаженное чувство мужской агрессии. От тестостерона, слышала она, у них нечто, должное иметь размер ноготка мизинца, вырастает до размеров среднего пальца. Баронесса брезгливо ежится. Я. рассказывал ей, что в Нью-Йорке он видел, как шла по 5-й авеню группа из трех мужчин и одной женщины. Все ростом от 190 сантиметров до двух метров (Баронесса завистливо сглотнула слюну, с ее 160-ю ей непросто будет справиться с рослой учительницей). Вся группа – в формальных строгих костюмах, полы мужских пиджаков и волосы женщины развевает нью-йоркский ветер, мужчины все налегке, а на плече женщины – дамская сумочка, а поверх нее law-pad, размерами напоминающий нотную папку, но содержащий бумаги, относящиеся наверняка к деньгам и преступлениям, а не к музыке. Эту сумку и папку она непрерывно поправляла, и именно это, рассказывал Я., придавало сцене их движения по улице такой законченный, почти кинематографический характер. Женщины-художницы аналогичным способом таскают на себе мольберт и сумочку, а вид жриц музыкального искусства вообще внушает ужас. Если бы тротуары в городах были шире, пианистки наверняка волочили бы за собой рояль на поводке. В нотной папке учительницы теперь, наверное, не платье, а тот кухонный нож, который она, ожесточенная изнасилованием и побоями юного арийца, оставленная в недоумении нерешительным еврейским полковником, возможно, испытает на сей раз уже не на себе, думает Баронесса. Тошноту ощущает она и при мысли о железных пальцах пианистки, смыкающихся на ее шее.
Баронесса вновь сглотнула слюну и пошла навстречу учительнице, насвистывая собачий вальс. От волнения она сфальшивила, и это, видимо, расслабило учительницу, она презрительно усмехнулась. Эта внутренняя усмешка, не отразившись на ее лице, могла бы остаться не замеченной мужчиной, но не женщиной, тем более Баронессой. Пренебрежение задело ее и придало ей сил и смелости. Она еще полна сочувствия к этой женщине. Я., похоже, удалось передать ей свое отношение к ней. Он считает, что глубокого повествования о высокой женской трагедии пришлось ждать более двух тысячелетий – от Эсхила до Флобера, а потом еще сто лет – от Флобера до госпожи Е. Только на этот раз трагедия написана самой женщиной. Я. читает книгу о ней с середины, с конца и с начала. Он вечно пристает к Баронессе: можно я прочту тебе еще вот этот кусочек, и вот этот. Правда, здорово? Баронесса желает решить проблему, не входя с учительницей в физический контакт. Вполне может быть, она боится, что через физический контакт она подцепит чуждые ей женские качества. Поэтому она, поравнявшись с пианисткой, лишь предпринимает неожиданную попытку вырвать ребенка из ее руки. Но Баронесса уже много лет не играла гаммы, и учительница только вздрагивает от неожиданности и, не снимая контрабаса, удивленно смотрит на незнакомую женщину. Очарованная ее нежданной агрессией, она вдруг делает нечто совсем невообразимое – целует ее в губы прямо на улице и на глазах у маленького кандидата в сверхчеловеки. Баронесса из семейства кошачьих, и поцелуй в губы для нее (будь это мужчина или женщина) означает только то, что ей частично перекрыли дыхание. И это тягостное насилие над ней вызывает у Баронессы ярость. Будто заперли ее одну в магазине запасных частей к старым автомобилям или дали 45 минут, чтобы написать школьное сочинение о футбольном матче между командами Ливерпуля и Манчестера. Руки Баронессы отчаянно машут за спиной учительницы, пытаясь наносить жалкие женские удары кулачком по спине, но попадают в контрабас, который в ответ на эти комариные укусы не желает производить никаких величественных звуков. Он только сердито гудит и ухает, как старый филин, объевшийся мороженого на Грабен-штрассе в Вене. На помощь Баронессе приходит мальчик. Он узнал тетю из соседнего дома, сионо- сионистское воспитание, которое он успел получить в начальной школе, толкает его на посильный ему героический поступок. Улучив момент, он резко выворачивает ногу учительницы, в отличие от ее рук тренированную только наступать на собачье дерьмо и педаль рояля, и та, неудачно попытавшись повиснуть на оттолкнувшей ее Баронессе, падает на землю вместе с контрабасом и нотной папкой. Баронесса и мальчик бросаются к подходящему трамваю и, пока учительница выпутывается из музыкальных постромков, вскакивают в него. Когда трамвай трогается, учительница, наконец, поднимается на ноги. Она хватает обеими руками гриф контрабаса и швыряет музыкальный инструмент под колеса уходящего трамвая, но тот в последний раз коротко ухает и обдает учительницу брызгами звуков лопнувших струн. Вершины деревьев в парке остаются безучастными к происходящей на их глазах драме, словно головы страусов, соединенные длинной шеей с обширным задом на длинных ногах. Бронзовый господин на постаменте рядышком не потрудился воспользоваться своими пухлыми щеками, чтобы издать какой-нибудь подходящий к случаю звук. Например, “пф-ф-ф”. И снова пассажиры трамвая повторяют свой ритуал синхронного поворота голов назад и асинхронного возвращения в нормальное положение, вот только руки их остаются на коленях все то время, пока длится эта сцена. И только Баронесса и мальчик прильнули к стеклам трамвая и смотрят назад, пока трамвай не погружается в туннель. Мальчик даже помахал учительнице с грустью, и широкий жесткий белый рукав был похож на белый колокольчик старинного школьного звонка, сообщающего учительнице о конце урока.
– Хальт! Цюрик! – закричал вдруг мальчик водителю трамвая, потому что учительница помахала ему рукой в ответ. Зоркие глаза ребенка разглядели то, чего не увидела не только Баронесса, но, вполне возможно, не разглядела бы и сама госпожа Е., которой так чужда хорошая мелодрама, производящая целительный, оздоровляющий массаж женского сердца, – слезу, текущую по щеке пианистки. Водитель подчинился, и трамвай двинулся задним ходом.
Мальчик повис на шее учительницы, а она, раскачиваясь и уже не скрывая слез, напевала ему нежную детскую песенку. Баронесса прислушалась. “Айн, цвай, шпацирен унтерофицирен...” – послышалось ей. (Я. утверждал позже, что этого не могло быть. Это клевета, это противоречит всему, что ему известно о пианистке. И уж конечно, госпожа Е. никогда не позволила бы ей этого сделать. Просто Баронесса не знает других австрийских детских песенок.) Наконец мальчик разжал руки, учительница опустила его на асфальт, поправила на нем задравшуюся белую курточку, заботливо подтянула поясок, и он побежал назад к трамваю, пассажиры которого плакали навзрыд. В трамвае ехали сплошь хорваты и турки.
Когда Я., Баронесса и мальчик уже сидели на вокзале Линца, ожидая поезда в Вену, Я. заметил миниатюрную мышку, шмыгавшую между шпалами и рельсами. Он рукой указал на нее мальчику и Баронессе.
