средневековое поместье и полный комплект послевоенных достижений в области нравственности.
К тому моменту, когда я вернулась домой, мною уже владела совершенно необъяснимая паника, и чем больше я говорила себе, что смешна, тем больше ей поддавалась. Я думала, что он порвал все связи с мисс Слейд, уезжая из Англии, но теперь понимала: более чем вероятно, что между ними все еще существует контакт.
В конце концов я взяла себя в руки, тщательно оделась к вечеру и выпила залпом два стакана хереса, так как с минуту на минуту Пол должен был вернуться домой.
Разумеется, ему понадобилось не больше пяти минут, чтобы понять: что-то не так.
— Я очень встревожена! — заговорила я, пытаясь произносить слова не слишком быстро. — Я думаю, что это была ваша идея завести себе протеже, — подчеркнула я окончание женского рода этого французского слова — для разнообразия. — Она, должно быть, дьявольски умна. Как восхитительно, что она преуспела!
— Ей повезло, — отрезал Пол. — Она не послушалась ни одного моего совета и, говорят, довела Хэла Бичера до того, что он стал седым. Но это уже проблема Хэла, а не моя.
— О, вы хотите сказать, что у вас нет с ней контакта?
— Нет. Ну, иногда она пишет пару строк, чтобы похвалиться своими успехами. И это все. — Пол отпил томатного сока и, казалось, был готов переменить тему разговора, но не удержался и сказал: — Неплохая помада, не правда ли?
— Чудесная! Я хочу ее получить!
— Мне не нравится, когда женщины красят губы, — заметил Пол.
Я почувствовала себя намного лучше, когда поняла, что он не поддерживает регулярной переписки с мисс Слейд, и не думала о ней несколько месяцев после этого разговора, состоявшегося в январе 1924 года. Я была слишком занята переездом во Флориду, а в конце февраля мы с Полом отплыли из Форт Лодердейла в Южную Америку. У Пола были дела в Каракасе, и мы вернулись в Нью-Йорк только в середине апреля. Как обычно, по возвращении, я погрузилась в проблемы домашнего хозяйства, и едва разобралась с корреспонденцией, когда пришел счет от «Тиффэйни».
Перед отъездом во Флориду я купила там тарелки, и первой моей реакцией, когда я увидела конверт с маркой «Тиффэйни», была мысль о том, что я осталась в долгу. Я знаю, состоятельных людей постоянно подозревают в том, что они забывают оплачивать счета, но я всегда считала это признаком невоспитанности и оплачивала их немедленно.
Я вздохнула, взяла разрезной нож и вскрыла конверт.
Сначала я подумала, что у «Тиффэйни» сошли с ума.
«Одна серебряная крестильная кружка, — пораженная, читала я, — с гравировкой: «Э. О, 27 марта 1923 г.»…
В моем мозгу молнией пронеслись различные мысли: Э. С. — может быть, Энтони Салливэн? Но мальчик Стива и Кэролайн родился сразу после Рождества в 1923 году. И в любом случае исключалось, чтобы я могла им послать эту серебряную вещь. Что за ребенок родился в марте прошлого года и был лишь недавно крещен? Я о таком ребенке не знала и решительно не покупала ничего подобного у «Тиффэйни»… Когда? Я взглянула на дату счета — пятнадцатого апреля. Это был следующий день после нашего возвращения из Южной Америки. Я в замешательстве перевела взгляд на нижнюю часть счета:
«…плюс заказное отправление в Англию по адресу…»
И я прочла в самом низу счета: «Господину Элану Слейду. Мэллингхэм Холл, Норфолк, Англия».
До моего сознания не сразу дошло, что счет из моей дрожавшей руки упал на пол. Сидя без движения в погруженной в тишину комнате я слышала, как по оконному стеклу хлестали струи дождя.
Положив счет обратно в конверт, я попыталась было найти липкую ленту и заклеить разрезанный конверт, но потом осознала, что не могу объяснить себе, почему я хотела его снова запечатать. Наверное, думала избежать объяснений, сделав вид, что не читала счета. Какое малодушие! Действительность опасна только в том случае, когда ее избегаешь. Глубоко вздохнув, я снова вынула счет и перечитала его.
«Одна серебряная кружка…» Я представила себе крещение незаконного ребенка мисс Слейд. Какое лицемерие! Впрочем, в Англии крещение представляет собою бытовую традицию, имеющую мало общего с религией.
«Господин Элан Слейд…»
Мне нравилось имя Элан, но другие нравились больше. Моего сына звали бы Майклом.
Я с трудом сдержала слезы. Действительность оказалась для меня слишком тяжелой, и я сказала себе: должно быть какое-то другое объяснение, не то, которого я не смогла бы принять. Несомненно, этот ребенок не имеет никакого отношения к Полу, возможно, мисс Слейд просто попросила его быть крестным отцом, и он почувствовал себя обязанным послать этот дорогой подарок…
Родился он в конце марта. Был зачат… И вновь я вспомнила отвратительную осень 1922 года, когда я была одна в Нью-Йорке, а Пол был в Англии. Я старалась сохранить самообладание, мужество, понимая, что покой мой уже нарушен. Невозможно, чтобы это был ребенок Пола, потому что перед тем, как мы поженились, он обещал мне, что если у него когда-нибудь будет ребенок, то только мой и его. Пол не нарушал своего обещания, это было немыслимо, потому что, если он начал нарушать свое слово подобным образом, кто знает, какие еще обещания он мог давать на стороне?
У меня было такое ощущение, точно самые основы моей жизни были перепаханы каким-то чудовищным плугом, и, хотя я старалась найти что-то узнаваемое в этом искаженном мире, видела лишь один этот счет от «Тиффэйни», вскрытый конверт и барабанивший в окно дождь.
«Я не хочу сына… Я больше не связан с мисс Слейд… Все кончено…»
Как он лгал! Я ему верила, каждому его слову, всему…
Ужас мой отступил. Во мне бушевал гнев, такой гнев, что несколько минут я сидела, сотрясаясь от дрожи в своем кресле, но так и не заплакав, постепенно успокоилась. Я подождала целых полчаса, и только убедившись, что полностью себя контролирую, позвонила в колокольчик и распорядилась подать мне «кадиллак».
Глава четвертая
— Угол Уиллоу-стрит и Уолл, — сказала я младшему шоферу.
— В банк, мэм? — недоверчиво переспросил Абрахам.
— В банк.
В последний раз я была в доме номер один на Уиллоу-стрит в 1913 году, на торжестве по поводу слияния банков «Ван Зэйл» и «Клайд Да Коста». Банк был закрытым для меня миром, мужской вотчиной, появление в которой женщин автоматически исключалось, и Пол всегда давал мне понять, что мое место в его доме на Пятой авеню, а не в его офисе на углу Уиллоу и Уолл-стрит.
Когда шофер распахнул дверцу, я неловко шагнула из машины одеревеневшими ногами и на секунду задержалась под дождем, пока подбегал швейцар с зонтиком. Он узнал не меня, а монограмму Пола на дверце «кадиллака».
— Сюда, пожалуйста, мэм…
Я поднялась вслед за ним по шести мраморным ступеням и вошла в дверной проем с двумя колоннами по бокам. Большие, из бронированной стали двери с серебряной чеканкой, были открыты, внутренние же, за вестибюлем, заперты. В то давнее время, когда я здесь побывала, мне представлялось, что привычно звучавшее в нашем доме слово «банк» относилось к обычному коммерческому банку, где многочисленные клиенты предъявляют чеки, оформляют вклады и берут ссуды. Я рисовала в своем воображении небольшое здание с вывеской над входом и с приятной, дружеской атмосферой внутри. Но на величественном фасаде дома один по Уиллоу-стрит никакой вывески не было. И если люди не знали, что это здание и есть крупный банк «Да Коста, Ван Зэйл энд компани», значит, банк не был в этом заинтересован. Никто не заходил сюда с улицы, чтобы открыть счет. Сюда приглашали только возможных клиентов, и этой чести удостаивались только те, кто намеревался вложить, по меньшей мере, несколько сотен тысяч долларов. Клиенты банка «Да Коста, Ван Зэйл» знали, что это всего лишь малая цена за
