говорила я себе, уповая на старую формулу: «дела говорят больше, чем слова».
Дела. «Одна крестильная кружка…»
Не думать об этом, не думать, не думать, не думать…
Я по-прежнему не отрывала беспокойного взгляда от своего отражения в зеркале, когда меня заставил подскочить какой-то шум у соседней двери. Пол захлопнул дверь своей гардеробной и отослал слугу. В следующую секунду с шумом распахнулась дверь, соединявшая наши комнаты, и я машинально поднялась на ноги с головной щеткой в руках.
Несмотря на ярость его вторжения, он выглядел скорее опустошенным, нежели разгневанным, и я сразу поняла, что он был крайне расстроен.
— Пол, что случилось? Вы…
— Да, мы ужасно поскандалили с Брюсом. — Он сбросил пиджак, отшвырнул ботинки и буквально упал на кровать. — Сильвия, вы знаете, с какой любовью я отношусь к этому мальчику. Да, верно, мы в последние годы мало встречались, но я только сегодня понял, что он так и остался в том времени, когда… в общем, много лет тому назад произошел один эпизод. Я никогда не говорил вам об этом, так как считал, что вопрос давно исчерпан. И только сегодня, когда он сказал мне, что не хочет видеть меня завтра на своей свадьбе, я понял — ничего не забыто.
— Но, Бога ради, почему он не хочет, чтобы вы пришли к нему на свадьбу? — воскликнула я, пораженная.
— Он сказал: с него довольно разговоров в Нью-Йорке о том, что я его отец. Он решил раз и навсегда продемонстрировать истину, не допустив моего присутствия при важном семейном событии.
— Но ведь можно с уверенностью сказать, что это породит еще больше сплетен? О, Пол, он, наверное, слишком много выпил!
— Нет, он достаточно трезв, и не называл меня эгоистичным капиталистическим сукиным сыном, пока я не заявил ему о бессмысленности его утверждений, что я разбил жизнь его матери.
— Пол! Но я не могу поверить, чтобы Брюс…
— К сожалению, должен признать, у меня хватило глупости ввязаться с ним в полемику с антимарксистских позиций, и у нас произошла одна из тех смешных политических ссор, которая закончилась тем, что он потерял самообладание и попытался меня ударить. К счастью, у меня хорошая реакция, и он промахнулся, но когда я увидел, что он готов сделать новую попытку, я подошел к двери и позвал Питерсона. Можете себе представить, как я себя чувствовал, вынужденный позвать телохранителя, чтобы защитить меня от человека, который первые семнадцать лет своей жизни был мне искренне предан и уважал так, как мальчик может уважать собственного отца.
Он встал с кровати, пошарил в кармане своего брошенного пиджака и вытащил золотую коробочку с таблетками. Пристально глядя на него, я тихо проговорила:
— Что произошло, когда Брюсу было семнадцать?
— Та самая сцена, о которой я только что говорил. Желая положить конец долгой и очень болезненной истории, он пришел ко мне в офис для обсуждения одного дела и по ходу разговора признался, что считает себя моим сыном. Естественно, я был потрясен. Я не мог поверить, чтобы Элизабет — да, Элизабет, а не кто-нибудь другой — оказалась такой непорядочной, обсуждая с ним этот важнейший факт его жизни. Сам я всегда был честен с Брюсом, и, когда он достаточно повзрослел и задался вопросом о моих отношениях с его матерью, я обрадовался, что он без стеснения пришел ко мне. Разумеется, я сделал все для того, чтобы вознаградить его доверие объяснением, доступным для подростка, ничего не знавшего о жизни, но поскольку он ни разу не спросил меня прямо, я ли его отец, я ни разу не сказал ему столь же прямо: «Вы не мой сын». Я просто полагал, что ему известны факты, и так было до того момента, когда он явился в тот день ко мне в офис и заявил: «Вы мой отец, и поэтому должны сделать то-то и то-то», — и тогда мне стало ясно, что в заблуждение его могла ввести только Элизабет:
— Пол, абсолютно ли вы уверены, на сто процентов, что…
— Дорогая моя, он был зачат, когда Элизабет со своим первым мужем проводила лето в Европе. Я был на расстоянии трех тысяч миль от них, и если Элизабет не из тех женщин, у которых беременность длится двадцать четыре месяца, то совершенно невозможно, чтобы я был отцом Брюса.
Пол замолчал. Он шагнул было к двери между нашими комнатами, но тут же изменил свое намерение и снова бросился на кровать.
— Я сказал об этом Брюсу, — продолжал он. — Я понял, что он должен был узнать правду, но Элизабет пришла в ярость, и это привело к новому скандалу. Она заявила, что, хотя никогда не лгала Брюсу прямо, она и не пыталась рассеять его иллюзии, думая, что ему лучше считать отцом меня.
— Я думаю, что ему нравилось так считать.
— Но, Боже мой, как могла она поступить так с этим мальчиком? Когда я думаю о том, что мы столько раз говорили об интеллектуальной потребности человека быть правдивым и честным…
— Прожить всю жизнь интеллектуально невозможно, Пол.
— Но мы с Элизабет жили именно так! Годами развивалась между нами эта взаимно удовлетворявшая связь, включавшая все принципы, которые мы считали интеллектуальными ценностями. Я просто в ужасе, если вы этого не понимаете…
— Я понимаю, Элизабет хотела, чтобы ее сын был вашим сыном. Понимаю, как она должна была вас любить, иначе это ее не интересовало бы. Понимаю, что, если человек кого-то любит, он хочет быть с ним, и лучше в браке, чем во внебрачной связи.
— Вы смотрите на все с типично женской точки зрения. Но Элизабет не типичная женщина. Если бы вы могли судить обо всем этом не так романтически…
— Романтически! Пол, я говорю достаточно реалистично! Я говорю о реальных вещах и не занимаюсь интеллектуальным теоретизированием, не имеющим никакого отношения к реальности!
— Я всегда был реалистом! — выкрикнул Пол. Со дня смерти Джея я не видела его в состоянии такого возбуждения. — Это Элизабет потеряла чувство реальности, так глупо солгав Брюсу! Она обвинила меня в разрыве с Брюсом, но в этом виновата была она, а не я! Если бы не эта ее ложь, мне не пришлось бы раскрывать ему истинное положение, я так не хотел этого, так не хотел его ранить, я так жалею об этом проклятом разговоре…
— О, дорогой мой, не нужно так расстраиваться…
— …Но я вынужден был рассказать ему обо всем, разве нет? Разве у меня был выбор? Как мог я дать ему уйти убежденным в том, что ему сказали правду? Я должен был открыть ему глаза!
— Да, — сказала я, — вы должны были это сделать. Очень досадно, что было суждено случиться этой ссоре, но не более того. Какая жестокая ирония судьбы в том, что при всякой… — я помедлила, подыскивая наиболее тактичное слово, — необычной связи всегда больше всех страдают дети!
— Я вовсе не хотел ранить Брюса. — Пол с трудом поднялся. — Мне лучше лечь.
— Останьтесь здесь, у меня.
— Нет, мне нужно побыть одному. Мне так беспокойно… — он произносил слова так неуверенно, словно ему стоило большого труда строить из них фразы. — Я не хочу причинять вам беспокойства, потому что, как я ни устал, наверняка не усну всю ночь.
Я не настаивала на своем предложении, потому что ему явно было необходимо одиночество, но когда он вышел, я долго лежала с открытыми глазами, раздумывая над тем, удастся ли мне каким-нибудь образом сыграть роль миротворца. Разумеется, на быстрое примирение Брюса с Полом рассчитывать не приходилось, но, может быть, позднее мне удалось бы залить водой разбушевавшийся огонь. Это было бы вызовом моему дипломатическому таланту, сделало бы Пола глубоко благодарным и, разумеется, отвлекло бы меня от постоянных мыслей о Дайане Слейд.
Я разговаривала с Брюсом в октябре. Летние месяцы они с Грейс провели в Европе и вернулись в Нью-Йорк к началу учебного года. После четвертого июля мы с Полом, как обычно, уехали в Бар Харбор. Я тайком побывала еще у четырех врачей-гинекологов, и ни один из них меня не обнадежил, но мне стало известно, что на Западном побережье есть врач, успешно лечивший аномалии беременности, и я подумала, что когда в очередной раз поеду навестить кузенов в Сан-Франциско, постараюсь у него проконсультироваться.
Пока же возможности побывать на Западном побережье не представлялось. Когда я в начале
