Гнев Гете и Пастернака на расхожее рассмотрение явлений в причинно-следственном ряду может показаться преувеличенным: что, казалось бы, в этом страшного? Но это праведный гнев, это кровоточащая обида. Страшно в такой тотальной обусловленности одного другим то же, что в “целях” и “средствах”: унижение автономного статуса вещей, уничтожение их самостоятельного смысла, их безусловного бытия. Когда вам “в жизни” говорят: “Вы сделали это потому... (и далее следует версия)”, тем самым говорят: “Вы этого не сделали!” или: “На самом деле вы сделали вот что!” Мы касались этой темы в связи с мотивацией любви героев в романе (“Они любили друг друга потому...”). Находя для чего-нибудь ближайшие причины, которые легче всего понять, говорит Гете, “мы охотно мыслим механистичным то, что более высокого рода”182. Предлагая причину вещи, с ней справляются. Особенно оскорбительно объяснение “циклопических событий” через “причины”, якобы детерминировавшие их: “Это у домашних ссор есть генезис... Все же истинно великое безначально, как вселенная. Оно вдруг оказывается налицо без возникновения, словно было всегда или с неба свалилось”183. Обыденное сознание просто одержимо уничтожением смыслов при помощи поисков их “причин”. Эту черту обыденного сознания марксизм возвел в методологический принцип. Русское присловье хорошо отвечает на все эти “почему”: “Почему, почему? А потому”. “Зачем, зачем? А так”.
Итак, великое (а мы помним, что великое — это символическое) беспричинно и бесцельно, “как с неба свалилось”184. Существование для какой-то (обычно утилитарной) цели так же уничтожает реальное, как и существование “по причине” чего-то (обыкновенно простейшего и расположенного ниже своего следствия, как пресловутые “базис” и “надстройка”). Гете-натуралист и Гете- художник бесконечно враждебен к бытовой телеологии “пользы” (типа: рога даны быку, чтобы бодаться): “Пробковое дерево растет не для того, чтобы людям было чем закупоривать бутылки”185. Финальные причины такого рода он ненавидит как крайнюю глупость. Он благодарен Канту за то, что Кант признает право природы и искусства на бесцельное действие. “Природа и искусство слишком велики, чтобы преследовать цели”186. На месте причин и целей Гете предлагает видеть только отношения (Bezuge) и условия.
Гете (и его культурного современника Пушкина), завершающего XVIII век, больше всего раздражает финализм и связанный с ним критерий “пользы” (“зачем?”), унижающий природу и искусство, да и всякое чистое действие, чистый смысл. Для Пастернака, художника XX века, современника авангарда, самая болевая точка, самый зловещий знак убогого рационализма, “скудоумия будней” — механистическая причинность, детерминизм (“это потому, что...”, “если сказал А, говори Б”). С причинностью (и причинным смыслом) он ведет не менее последовательную борьбу187, чем радикальный авангард, — но другими путями. Примеры из прозы и стихов Пастернака, опрокидывающие привычную будничную причинность, можно приводить до бесконечности. Единственной квазипричиной Пастернак готов признать разве что простую смежность вещей в пространстве и времени, которая заставляет уподобиться и приспособиться (мимикрия), то есть те же гетевские — линнеевские — “отношения” и “условия”. Образец этой логики — “болтовня спутников, всегда негладкая ввиду ступенчатости марбургских тротуаров” (III, 192). Вот уж кто был величайшим наблюдателем таких “причин” (вообще говоря, соответствия обстоятельствам, быть может, бессознательного, но, тем не менее, не “причиненного”, а предпринятого), так это помянутый нами в начале и там оставленный Л. Н. Толстой!
Гете и Пушкин спорили с утилитарной целесообразностью накануне той эпохи, когда она приняла неслыханный прежде размах и вопрос “для чего?” “чему, кому на пользу?” стал представляться неоспоримым и последним вопросом обо всем на свете (как в русской “реальной критике”, как во всем “материалистическом” настроении XIX века). Как следствие, мысль188 исчезла. Авангард и Пастернак (в этом его единомышленник) пытались опровергнуть механистическую причинность и детерминизм накануне той эпохи, когда эта “причинность” воплотилась в тоталитарных машинах XX века. Как следствие, исчезло само существование (существование целых сословий и наций, уничтожаемых “по причине”, но и больше того и в другом смысле — существование всех, кого включили в себя эти машины).
Настаивание на автономном статусе каждой части мира и мира как целого, — быть может, первое дело “художества мысли” и “лирической стихии”. И тем более — на автономности каждой жизни (ср. воспоминание Живаго о временах “гениализированной жизни”: “И жизнь каждого существовала само по себе, а не пояснительно-иллюстративно, в подтверждение правоты высшей политики” — IV, 452).
В этической сфере война с “причинами и целями” принимает форму “другой этики”. “Но для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его (Стрельникова. — O. C.) уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвиденья. А для того, чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев и которое велико тем, что делает малое” (IV, 250–251).
Теперь мы столкнемся, вероятно, с главным парадоксом: автономность так необходима вещам и человеческой жизни именно потому, что только она освобождает в них “тягу к общему” и тем самым делает их символическими. Символическим, как это ни удивительно, может быть только автономное. При условии свободы от внешних и “нижних” причин и целей в них только и может действовать закон, “номос”, этой автономии: закон тяги к общему. Автономное становится собой, — и это значит: “только символическим”, — то есть не исчерпывающим себя своей данностью189. Быть “не совсем собой” и “не только собой”, то есть представлять, символизировать мирозданье, его силу, может только то, что свободно, как оно.
9
Мы подошли к завершению. По ходу изложения мы уже столько раз с разных сторон касались объявленной темы, темы силы и символа, что сводить все сказанное воедино и повторять кажется уже излишним. Самым кратким образом: символ, как его видят Гете и Пастернак, неотделим от силы, он есть деятельность силы. Сила, не поддающаяся понятийному определению, — высшая степень цельности и ее проявление. Там, где цельность нарушена, сила не действует. С символом близко связаны такие представления, как форма, образ, прафеномен (последний только у Гете, и у Гете он совпадает с символом: “прарастение” он называет также “символическим растением”). Форма и образ не вполне синонимы символа, но тоже вещи силовые или сильные.
В современном употреблении “символ” стал неотличимым от условного знака. Его отсылка, его “вторая часть”, конкретна и постоянна. “Символ А”, скажем, обозначает первую букву кириллического алфавита. Употребив данный “символ”, мы механически получим указанный смысл. Такое понимание символического противоположно гетевскому и пастернаковскому. Ни постоянного “смысла”, ни постоянной закрепленности их символ не имеет. Символичным может стать все, что угодно, “нечаянно и наугад”, как горящая свеча в сюжете романа; символическая ценность посещает и покидает вещи. На каких условиях? Видимо, на тех же, на каких является и покидает нас та Жизнь, с которой мы начали разговор. Они символичны, когда сильны, когда происходит некое неожиданное событие опознавания (символ всегда “вдруг”): край входит в край, и из этого следует восстановление контакта, восстановление расколотого целого, — потому что за символом стоит сюжет разлуки и неизвестности, и
