— Вагиф, — требовательно начал Баранов, — сделай что-нибудь. — Он взмахнул руками дугообразно, чуть не задев за кавказский нос Вагифа. — Вода из крана что-то все жалуется, прямо так натурально сказала мне: “Не лей меня — больно”. И еще про то, как в плен взяли из речки!
Вагиф ужаснулся, но — конечно — виду не подал никакого! Сейчас же бежать к ректору с докладной, а то подумают, что наркотики через меня из Азербайджана идут.
— Разбэромся, — твердым голосом вождя, берясь за ручку, сказал комендант. — Иди, везде разберусь. Ляж аддыхны.
Но это была не травка. Вагиф ошибся. Это было то, что ласково называют “белкой”, чтобы как-то приручить ужасное сочетание слов “белая горячка”. А приручить, чтобы не изменять себя, ни-ни. Много есть таких попыток. Вместо “алкоголик” говорим “алконавт” в надежде, что сразу возникает романтическое “космонавт”. “Белая горячка” — это не болезнь, не окисление мозга, а белка, отдельное существо. Разумное. Оно не дает бросить пить. Поэтому оно и появляется, когда человек хочет выйти из запоя и не пьет день- другой. Баранов был месяцами в легком поддатии, а тут два дня делал газету в квартире Серафимы и не брал в рот ничего. И вот существо, которому было поручено взять в разработку Баранова, сияло своим витым панцирем, нависая над ним со всех сторон. Оно выпускало щупальца бредов. Главной задачей белки было — испугать. Тогда от страха человек бежит и выпивает. И голоса страшные уходят... Некоторые видят белую горячку в виде чего-то зелено-мохнатого с рогами, с копытами, с хвостом. Но это не она сама, не белка. Это ее рабочий орган!
— Где он, давай-ка его найдем! У тебя все припасено? — И раздалось металлическое звяканье. — Ну, закрой чемодан, пошли. Захвати сверло.
Баранова озарило: надо выпить! И все это исчезнет. Он представил, как те, что подбираются к нему, звеня чемоданом, исчезают на полушаге.
— Опрокину милую стопочку и поцелую ее в жопочку.
Но выпить не было, денег тоже — под рукой одни сигареты. Он закурил. И тут через него прошла конвульсия, стянула колени к животу. Он едва добежал до раковины в умывальной комнате. Ну, думает, теперь уж все равно: нужно разбиться, но достать. Достать. Что делать? Придется портрет Софьи толкнуть. Потом выкуплю его, посулил он себе и даже на миг поверил в это. Получив от Вязиных пять рублей, Баранов понесся в магазин, не обращая внимания на весну, которая хотела изо всех сил ему понравиться (уж он-то мог ее написать, перенести мокрыми карандашами на картон). Что-то купил душистое, крепкое, выпил глоток за углом, привычно хоронясь. Дальше не шло. Подумал: ничего. Сейчас соберусь с волей, все преодолеем... Судорога! Бросает его чуть не под трамвай! Вагоновожатый бешено зазвонил, этот звон превратился в пот, в котором он начал липко бултыхаться.
Баранов чувствовал, что ноги — температуры самого тротуара (ледяного). Но руки еще держали бутылку, неподъемную. Она выворачивала все суставы. Он губами уже не мог шевелить, но мыслями еще что-то выражал: “Донесу цистерну эту... самое главное”. И, тяжко кренясь на одно крыло, по лестнице протянулся до Вязиных.
Софья сидит со словарем. Софья ищет градусник. Во все стороны летят порошки, таблетки. Надо схватить Вязина за руку, а то можно умереть.
— Вязин, Вязин, не уходи!
Все сложилось отлично, воспаление легких пришло, точно по намеченному свыше расписанию, не опоздало, молодец. И сущность “белки”, изгнанная голодом из Баранова, приготовилась нехотя улететь, предвкушая еще большую добычу впереди.
Софья смотрела на свой токсикоз как на технические неполадки в себе. Она с равнодушным терпением ждала, когда муж соберется вытащить ее на шампанский весенний воздух. Шел второй день легочного воспаления у Баранова, и температура уже не давала брызжущего во все стороны пота. Антибиотики особенно не понравились этому существу в мерцающем панцире — см. выше.
— Вязин, Вязин, Влад, ты куда? — К Баранову вернулся страх, что сейчас снова заговорят за стенкой. — Не уходи! Я умираю.
— Конвульсий не вижу.
— О, как ты гнусен и груб!
Софья закричала о воздухе, уже не в силах терпеть. Баранов, с другой стороны, в слезах:
— Влад, я тебе расскажу, признаюсь, как я сделал женщинами всех крошек: Марту, Катю, всех. Но Софью я даже не... Будь спокоен, подойди!
Вязин загрохотал могуче:
— Ко мне, носки мои родные, вы не оставите меня, и ваши песни боевые...
— Меня волнуют, как коня, — заключил Баранов, кисло наблюдая, как Вязин обувается.
— Конечно, есть такая профессия — Баранов, — начала Софья и не закончила, как часто делают женщины.
Баранов занудил, потея вновь: “В тебе, Софья, шевелится будущий Вязин... а я ждал от тебя свершений, где эта трепетная женщина, что с тобой сталось! Ты променяла меня на этого дуболома!”
Некоторые слова тогда были так переиспользованы, что к ним можно было мысленно подставить добавку
Вязины ушли, а их раздражение продолжало тут ходить. Вдруг (читатель, проснись!) начали выступать шепоты из пустоты:
