нужно начать, с насильственным юмором подумал Баранов. Он взял сигарету и хотел закурить, но руки так дрожали, что спичка вся сгорела, а до сигареты не добралась. И сгоревшая спичка, в виде чуть ли не Богоматери с иконы “Деисусный чин”, упала на тумбочку. И тут внутри такой вопль раздался, без всяких шуточек — Баранов воззвал: “Не допусти этих страшных голосов снова!” Руки его сами зашевелились, сами взяли ножницы, раскрыли их крестообразно, и вот “белка”, то бишь белая горячка, вылетела из него вон и умчалась вон.
В это время явились Вязины и принесли такие запахи, будто Баранову приставили новый нос. “Значит: весна и я выздоравливаю”.
* * *
Возле ректората стоял глобус в два роста вышиной. На одной шестой части суши была белая, как от ярости, надпись наискосок: СОВЕТСКИЙ СОЮЗ. Баранов старался приосаниться в ожидании Серафимы: то одно плечо приподнимал, то другое, но в это время упустил грудь, и она начала заваливаться между плеч. Он увидел себя в зеркале — попытки автосборки, и, оказывается, каждый, кто желал, мог наблюдать все его мучения. Они реяли из него и, как ртути пар, витали между лицом и зеркалом.
— Ну что, Алексей, человек Божий, вперед. — Серафима появилась внезапно. — Но я вас прошу: никому ни слова! Молчите там, понятно?
В глазах ее мелькало что-то материнское. И Баранов знал, что тут нет никакой подделки, ибо на сегодняшний день это было лучшее лицо в городе Перми. А если не получится, если его исключат из универа? Нет, об этом думать нельзя. И Баранов заскакал за своим горячо любимым деканом по лестнице. Серафима же шагала широко (ее великолепно-уверенная походка бодрила Алексея):
— Пермяки повально гипертимны...
— Гипер-что, Серафима Макаровна?
— Ну, чересчур возбудимы. Это от нашей воды. Йода нет в ней. Щитовидка без йода дает повышенную повальную нервозность.
— Между нами, мутантами, говоря: эта пермская гипер-что-то... мне вот и нравится, — лихо отвечал Баранов, снова пытаясь взбугриться.
Пятница — это маленькая суббота, думала Серафима, все стараются пораньше уйти с работы. Только бы он принял нас, бормотала она. О, родная, родная, думал Баранов, зачем я был гадок, пил, слушал эти голоса, грозные... если меня оставят... пусть меня оставят в универе! Я тогда...
— У вас этих гениев, Серафима Макаровна, таскать — не перетаскать, — улыбчиво встретил их ректор. — Вы уж скажите сразу: сколько их там, на факультете, накопилось?
— Искусства много не бывает, Александр Иванович. И знаете: рисунки Баранова в стенгазете — это же двадцать первый век.
Все у тебя двадцать первый век, думал Пикчурин, не убирая улыбки. Новый век еще далеко, а все уже стараются забронировать в нем местечко!.. Юноша тревожил его тем, что походил на оперного витязя, а “витязь” — это откуда?
— Серафима Макаровна, “витязь” — откуда?
— Из скандинавского викинга... что значит “бродяга”.
Серафима начала плетение словес: без звучащего слова нам все равно не построить нового общества, Александр Иванович, дорогой, вот тут-то филологи и пригодятся, да-да! Пикчурин в ответ качал розовым лицом и не перебивал. На самом же деле надежды Серафимы тут были на стыдливую тягу Пикчурина к таким вот золотистым витязям и эллинам, эх, еще бы сейчас посвежее выглядел Алексей, как хотя бы год назад!.. Ректор в ответ даже не убрал улыбку:
— Жизнь так устроена, что человек не властен в некоторых делах.
Она сразу все поняла. Если кто-то говорит, что жизнь такая плохая, это значит только одно: он заранее принял решение поступить погано. “Уеду в Смурновск, поступлю на журфак”, — пронеслось в мозгу у Баранова. Смурновском обзывали тогда Свердловск.
— Комендант в докладной написал, что вы, Баранов, были в наркотическом дурмане. Я здесь ничего не могу поделать. — Ректор навел на последние слова ну траурный оттенок.
В то время наркотиков боялись больше, чем диссидентов. Эти вещества сильнее и успешнее уводили людей от идеи всеобщего счастья. Наркоман счастлив в одиночку, у него власть внутри захвачена другим хозяином. Власть компартии кончалась на поверхности кожи морфиниста или анашиста. Лечить нужно, но это уже не дело ректора. Его дело: исключить.
— Не было никаких наркотиков! — закричал Баранов.
— Молчите! — отрезала Серафима. — Что же вы мне по телефону не сказали, Александр Иванович...
— Не мог. Об этом вообще много не говорят, вы знаете.
Ничего я не могу изменить в твоей чадящей судьбе, юноша нежный, думал ректор, вспомнив вдруг: “...но боюсь, среди сражений ты утратишь навсегда то ли прелесть робкую движений, скромность неги и стыда, то ли наоборот”.
Он, Баранов, не помнил, как очутился у Вязиных, и сказал лихо:
— Кошка бросила котят — пусть е...тся, как хотят!
Мать Баранова находилась далеко, в Кирове, и роль ее сейчас взяла на себя Софья, запричитала: советская армия тебя же сразу загребет, загребет. К картошке она достала банку грибов, грустящих в рассоле.
— А что, — сказал Алексей карамельно-хрустким тоном, — настоящий мужчина должен побыть воином... все дворяне — это воины... господа офицеры...
Он подкрутил серый ус и стал гоняться за грибом по тарелке с вилкой наперевес, думая: “Почему это не вся жизнь так устроена — говорить, что мужчина должен быть настоящим, храбрым, а в то же время уютно поедать все, что женщины ему мечут справа, слева, и все такие рафинированные”.
