Мирошников только и ходил из дому на работу и с работы домой.
– Запруду сделал у ручья, карпов туда запустил, – добавила мать Горки.
Сын посмотрел на нее с выражением, как иногда смотрел отец – мол, женщина, что такое? – и продолжал:
– Во-вторых – он же поседел от потрясения. А если бы он был гад… Гады не седеют. В-третьих же – все происходило в глухом лесу, и он мог бы ее закопать в снегу, и до лета бы тела никто не увидел. Это же элементарно!
Отец сказал:
– Ну, Горка, ты казак: туда побежал, здесь сшурупил.
– Просто адвокат какой-то! – добавила мать.
А лучше бы сказали: мол, сэр Джордж, вы блестяще проанализировали эту комбинацию.
В это время пришла соседка Маруся Семиколенных. Она попросила листочек алоэ:
– Еще и палец нарывает! И так вечером упаду перед иконами, реву-реву, кричу-кричу!
– Вся Васильевка знает: Маруся молится, – вставил отец с непроницаемым лицом.
– Ну, ничего: утром выпью водочки, запляшу, запою! Уныние ведь - смертный грех.
– И вся Васильевка слышит: Маруся борется с унынием.
– У нас алой засох, пока к дочке ездила. Мой бегемот пьяный не поливал…
– Ну, какой же он бегемот, если в декабре заработал пять тысяч.
Маруся от возмущения казнила алоэ, только сок брызнул:
– Заработал, да все в горло пошло. Когда прихожу на исповедь, так и говорю: отец Сергий, надо что-то со мной делать. Мой так пьет, терпение ведь кончается, так и хочется топором его тюкнуть. А батюшка мне: тише, тише.
– Нет, зачем же, – невозмутимо заметил отец. – Пусть вся Васильевка знает: наша Маруся кается.
Маруся слегка смолкла, показывая своим видом: вы думаете, я за алоем пришла? Понюхала табаку, мелко потряслась, как трясогузка, взлетела с табуретки и сказала:
– Надо бежать. Сегодня к Поздеевым ходила, два часа как не бывало, а самогонки еще не нагнано к моему дню рождения. Да, хорошо, что у них еще дети есть.
Мать щедро отрезала Марусе еще пару целебных шипастых листьев алоэ (вместо прежних) и как бы невзначай обронила:
– А Горка сказал, что Мирошников не мог ничего такого над ней сотворить. Ведь гляди, какой у него сад! Какие арбузы в теплице!
– И кролики как из воздуха плодятся, – добавил отец и закурил.
– Все завидуют, ведь в чужих руках все толще, вот и говорят о нем что попало, – сказала Маруся.
Две струи дыма из отцовских ноздрей свивались и иллюстрировали перепутанность этого дела.
– А вы… возьмите поллитру и идите к Яковлевичу, там следователь остался ночевать. – Маруся подумала и добавила ради истины: – Хоть к рукам нашего участкового что-то прилипает, но он еще неплохой.
Горка тут сразу воткнулся в очередное размышление: как это – взятки берет, но вот прошлым летом обкуренная молодежь из района на “газели” сбила старика и помчалась дальше. Так Иван Яковлевич пустился за ними на старом уазике! Неизвестно, что там произошло в лесу, но участковый привез их обратно на “газели”, всех семерых – связанных, избитых, а у одного было прострелено плечо.
У Ивана Яковлевича было еще много талантов, например, он хорошо пел. Как из него могуче изливалась “Многая лета” на юбилее Васильевки!
Пока родители отсутствовали, Горка боролся со страхом, бормотал: такой он сообразительный, этот Георгий, все его любят, Изюмская сказала: ты Каменская с яйцами… то есть не так сказала, но с таким смыслом…. И вдруг – раз, и в яму под деревянный крест?! Горка словно весь налился безнадежной жидкостью, но избавился от нее с помощью привычного хода мысли: наука что-нибудь придумает, молекулярное омоложение там.
У участкового было простое лицо лесника. Отец Горки помаячил перед этим лицом склянкой и сказал:
– Что ты тут думаешь? Давай зови следователя.
– Он спит.
– Да, слабые эти городские… Знаешь, если Мирошников хотел бы все скрыть, он бы ее в снегу закопал, звери кости растащат – и все.
– По делу говоришь, – одобрил участковый. – Да я и сам Мирошникова в обиду не дам. Он же наш, васильевский.
Склянка звенела о края стопок до тех пор, пока отец Горки не сказал, глядя на плакат с губернатором:
– Пора кончать, а то у двуглавого орла уже три головы появилось.
А Петр Мирошников в это время говорил жене:
– Не могу спать.
