профсоюзов, слева, нет — справа... Звонок: подруга пришла поплакаться — муж загулял.
— Слушай, Ахматову бросали, Цветаеву, а мы что — лучше.
Муж сразу: “Нина, ты смогла бы работать на телефоне доверия, ты о самоубийстве думаешь. Опомнись! Дай объявление в газеты: “Писательница Горланова берется утешить любого, кто придет к ней с едой на сумму...”
Нож, кстати, от меня спрятали. Но у меня есть достаточное количество снотворного...
ДУША: Это, между прочим, ничего не гарантирует: выпьешь — увезут в реанимацию, спасут, но не до конца, как у нас водится. Будешь лежать полупарализованная какая-нибудь — еще обуза детям...
— Господь этого не допустит! Нет!
Звонок. Пришли друзья сына из лицея. Он, оказывается, бросил учиться, нашел работу. А что делать, раз мать дошла — и кушать хочется.
ДУША: Этого ты хотела, мать?
— Нет, я этого не хотела... но делать нечего — значит, Господь этого захотел. Воровать я не умею, работать не могу. У меня выбора нет...
Звонок. Пришла классная руководительница Антона: она нашла спонсоров, и вот они дают четыре тысячи, чтобы он закончил школу! Спасибо, Ванда Вячеславовна, думаю я, теперь, значит, надо мне закупить им продуктов сначала. На похороны даст собес, а они все четыре тысячи на колбасу спустят. Куплю им круп, макаронов, песку, сыру... Увы, звучит, конечно, внушительно, четыре тысячи, а купить удалось немного. Но все-таки хоть несколько недель они проживут сытые... Где мои таблетки, наконец?
Выпила горсть таблеток, и члены мои начали коченеть. Прости меня, грешную, Господи! Вдруг крик сына:
— Мама, мама! Горячая вода пошла!
Горячей воды не было три месяца. У нас и холодная-то изредка идет, а уж чтобы горячая!.. На коченеющих членах я побежала на кухню и с наслаждением принялась мыть посуду...
Энциклопедисты
Все, скажем, так легло само, скажем. И вот я уже сердце свое поймала в верхней губе (бухает прямо!)...
А ведь когда Сергей Иванович Чупринин давал мне бланки анкет, он сказал именно две самые главные вещи. Во-первых, один писатель из Сибири взял тоже пятьдесят анкет, но прислал заполненных всего двенадцать, зато написал Чупринину восемь писем! Он хочет дружить с критиком Чуприниным, обсуждать с ним проблемы постмодернизма. Ну, подумала я, уж Горланова-то не пришлет восемь писем, когда мне их писать!..
Второе, что сказал мне С. И., касалось вопроса деликатного. “Если с кем-то у вас отношения не очень... я понимаю — долгая жизнь в одном городе... это не одни друзья, всякое бывает... Вы старайтесь так все организовать, чтобы кто-то другой позвонил тому автору, заполнил-таки анкету! Ведь литература едина! В энциклопедию должны войти все: реалисты и модернисты, молодые и не очень, западники и славянофилы...”
— Что вы, — воскликнула я браво, — у меня со всеми чудесные отношения! Честное слово! (На моем лице ведь крупными буквами написано: “Ребята, давайте жить дружно!”) Кроме того, я искренне считаю: те, которые пишут про березки и взасос целуют зарю, они на самом деле тоже любят Россию, и сердце у них за нее болит.
И я бодренько принялась пальцем писать для С. И. ангела (масляные краски я купила в Москве дешево). Но когда я закончила его писать, такого светлого, палец накололся на... гвоздь! Дело в том, что материал для писания картин мне дали в пулатовском союзе. Вышло это нечаянно. Я привезла картины для “Дружбы народов” (там идет наша повесть), а в пятницу было закрыто. И я решила тяжелую сумку оставить у дамы в канцелярии союза. Она увидела картины, я сразу ей несколько подарила за доброту (сумку-то она разрешила оставить до понедельника). Она же, в свою очередь, предложила мне несколько досочек. Это были сломанные детские лопатки. И вот в одной-то оказался гвоздь! И укол сей мне был — да-да! — знаком, символом, который после вовсю развернулся в событиях сентября...
Во-первых, я-то не стала, конечно, писать восемь писем Чупринину, но я не учла, что со мной тоже захотят дружить и обсуждать проблемы постмодернизма! Ведь что такое поэзия? Поэзия — это неудержимое выражение уникальности. Неудержимое! Поэты (а о том, как НЕ приходили прозаики, я напишу ниже) посыпались один за другим, причем все читали свои стихи (часа по три-четыре). Они “накладывались” друг на друга, на кухне было накурено так, что мои соседи по коммуналке пару раз устроили мне сцены. У Ахматовой это называлось “ахматовкой”, а у нас муж называет сие “букурилкой”. Причем все это совпало со взрывами в Москве и Волгодонске — холод всемирный опустился на страну — люди потянулись друг к другу, начали ближе жаться (поэт к поэту). В дыму кухонном звонко читалось:
Поэт: — Мне бег от бабы к бабе нужен...
Поэтесса: — Я люблю мужиков многочленье...
На четвертый день анкетирования глаза у мужа стали, как у моего отца (когда я приводила в юности много школьных друзей в дом), и он уже саркастически “дочитывал” стихи. Если В. выпевала:
— Любовь — почти западня,
Зависимость нестерпима.
Но ты не предашь меня...
— Твой член не проходит мимо, — завершал мой муж на мою беду.
Ибо тут-то мы и узнавали о себе всю правду, как плохо мы пишем, как вся Пермь осудила наш рассказ в “Знамени” (“Девятины”) и пр. Муж в ответ еще более мрачнел, говорил, что у М. не метод сюрреализма, а метод “сю-сю-реализма”. (У М. все концы в стихах — счастливые, вплоть до пышных стогов, в которых все и
