Франк и Людочке вдруг стало очень смешно, они уткнулись в подушку на пустой кровати и хохотали как безумные.
Был утомительно жаркий июльский день, и, несмотря на запрещение качаться на «гигантских» до обеда, первый класс, воспользовавшись отсутствием Кильки, бросился на качели.
Ирочка Говорова, хорошенькая брюнетка, с замечательно толстой и длинной косой, была особенно весела; она перетягивала всех, кто хотел, то есть подпускала вниз свою веревку и тот, кто был наверху, летал особенно легко и высоко. Когда дежурный солдат, седой Савелий, появился на каменном подъезде института и, подняв высоко руку, три раза ударил в огромный колокол, Ирочка сбросила с себя лямку и раньше, чем на площадку стеклись все классы, влетела в галерею и, схватив свою кружку холодного молока, выпила ее до дна. За завтраком с Ирочкой сделалось дурно, она побледнела, ее начало трясти, в два часа ее отправили в лазарет, затем в класс проникли какие-то лихорадочные слухи; шепотом передавали, что Ирочке хуже, что у нее холера. Килька три раза бегала в лазарет, и к вечеру, не успела она привести класс в дортуар, как ее потребовали к Maman. Девочки, обрадовавшись отсутствию классной дамы, шалили. Бульдожка, вспенив мыло, достала откуда-то соломинку, пускала мыльные пузыри и любовалась перламутровым отливом, который им придавал свет лампы. Евграфова, намылив руки, гонялась за Петровой, громко напевая:
— Да полно вам, барышни, — крикнула, не выдержав, рыжая Паша, — молитесь лучше за упокой души рабы Божьей Ирины, ведь барышня Говорова-то скончалась…
Минуту в дортуаре царила полная тишина, казалось, смерть распростерла свои крылья и дохнула холодом на юных девушек, полных здоровья и силы. Затем все разразились бурным отчаянием.
Ирочка умерла! Ирочка, такая здоровая, веселая, ласковая!.. Ирочка, хохотавшая сегодня на весь сад, перетягивавшая всех на «гигантских»?.. Не может быть! Разве так быстро умирают? Значит, сегодня Ирочка, завтра другая, третья… Девочки кричали, громко перебивали друг друга, почти все плакали, некоторые молились.
— Паша, милая, ты наверно знаешь, что она умерла?
— Знаю, барышня, потому что они были моего дортуара, так меня приставили обмывать их.
— И ты обмывала? — Девочки отшатнулись и со страхом глядели на ее руки.
— А то как же, разве я дам другим? Они были «моей барышней»… и мертвая-то барышня, как живая, беленькая такая, а волосы, что вороново крыло, как положили в гроб, так по обе стороны, как покрывало, до самых ног лежат…
— Ее уже и в гроб положили?
— Да, они померли в самый обед, в четыре часа, а в семь их уже в гроб положили… — Паша заплакала, за нею зарыдал и весь класс.
Смерть вообще была редким явлением в институте. За два-три года умирали не больше одной, а тут так страшно, неожиданно была вырвана из жизни взрослая, здоровая девушка. Смерть казалась каким-то страшным насилием, И девочки рыдали не только от жалости к подруге, но и от страха перед неведомой, грозной силой.
— Со святыми упокой душу рабы Твоея, иде же несть ни болезнь, ни печаль, ни плач, ни воздыхания… — запела громко Салопова, став на колени и подняв руки вверх.
За нею и другие девочки бросились на колени и хором дрожащими голосами подхватили молитву.
Надя Франк упала на кровать лицом в подушку и, заткнув уши, судорожно рыдала.
— Молчать! — крикнула на весь дортуар Шкот. — Молчать, сумасшедшие! Салопова, не сметь юродствовать!
Авторитетный, здравый голос отрезвил девочек, как струя свежего воздуха, разогнал кошмар. Они повскакали с колен и начали раздеваться. Салопова уткнулась головой в пол и продолжала молиться тихо.
— Франк, перестань, перестань, опомнись… — говорила Шкот, ласково отрывая ее лицо от подушки. — Иди ко мне!
— Ах, Шкот, Шкот, ведь мы все умрем, все, и я, и вы, и мама, и Андрюша, и Кадошка, все, все, кто только живет, как это страшно!
— Да, но ни ты, ни я, ни Андрюша, ни твой Кадошка, никто не будет знать заранее, когда именно, и потому, если тебе, например, суждено умереть лет восьмидесяти, то ты слишком рано начала оплакивать себя. Ирочку жаль, очень жаль, но она сама виновата, вся в поту, запыхавшись, выпила холодного молока, у нее сделалось, говорят, острое воспаление. Ну, молчи, иди ко мне, сегодня я буду рассказывать тебе сказки, хочешь? — И Шкот увела к себе уже тихо всхлипывавшую девочку.
— Медамочки, ради Бога, чтобы сегодня всю ночь горела лампа, — молила маленькая Иванова.
Дортуар погрузился в тишину. Шкот убавила в лампе огонь и легла, в ногах у нее сидела печальная Франк.
— Франк, сколько дней нам еще осталось до выпуска?
— Сегодня девятнадцатое августа, выпуск первого мая… да у меня записано, только верно не помню.
— Ах, как я жду выпуска; я уеду в Шотландию. Если бы ты знала, Франк, как там хорошо! Горы, знаешь, высокие, до неба, и наверху всегда снег; теперь, когда я большая, я непременно с проводником пойду туда. В горах озера глубокие, тихие, вода в них синяя, как и небо, а какая там зелень, какие цветы в горах, совсем особенные! У нас там большой коттедж, знаешь, ферма. Дом наш стоит на выступе горы, совершенный замок! В нем есть высокие залы, а в них огромные камины, туда навалят толстых дубовых чурок, и огонь горит целый день. У нас есть башни, оттуда, из верхних окон, видно далеко-далеко широкие, ровные, как зеленый бархат, поля, там ходят стада; у коров на шее большие колокольчики и подобраны разных тонов, звенят, как музыка; коров стерегут громадные белые собаки, мохнатые, с длинными мордами, горные овчарки, очень умные и злые. Церкви там всегда стоят в саду, часто церковь соединена галерейкой с домом пастора, а пасторы там живут хорошо, сады у них, цветы… В четыре часа со всех сторон несется такой особенный звон к молитве, и где бы кого ни застал этот звон — в саду, на дороге, в поле, — каждый католик становится на колени и читает про себя ту же молитву, которую в то время читает и священник. Ты понимаешь, это их объединяет…
Франк слушала, вперив в подругу широко раскрытые серые глаза. Слова складывались перед ней в картины, живое воображение девочки схватывало яркие образы.
— Счастливая Шкот! А с кем ты туда поедешь?
— С дедушкой и бабушкой, только они у меня уже старенькие, — девушка потупилась, — а впрочем, никто, как Бог… может, еще проживем вместе годков десять…
Эти слова снова навели их на мысль о разлуке и смерти, обе стали говорить тише.
— Ты знаешь, — продолжала Шкот, — почему я учусь хорошо и особенно языки? Я открою школу в нашем имении и сама буду учить мальчиков и девочек, то есть я и соседний пастор.
— А разве ты замуж не пойдешь?
— Какая ты смешная, почем я знаю! Хотя, вернее, не пойду. Пока старики живы, я не расстанусь с ними ни за что, а потом, когда их не будет, Бог даст, я и сама буду уже немолодая и меня никто не возьмет.
— Ах, Шкот, не говори так! Когда я думаю, что никто на мне не женится, я всегда плачу; мне становится так страшно, вот как умереть!
— Вот так Баярд, рыцарь без страха и упрека! Ай да Франк, не ожидала я от тебя такого признания, — смеялась Шкот, — да это с чего же?
