Услышав, что фотоснимок сделан в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года в прифронтовой полосе, в скором времени после свержения в России царя, Измайлов так и подскочил.
— Не снимок, а событие! — зашумел он. — Живая история!
— Эту историю я и рассказываю тебе, — прервал его Борисов. — Ты только слушай, не перебивай.
Февраль тысяча девятьсот семнадцатого года застал Борисова на далеком участке румынского фронта. Цензура свирепствовала. Письма, газеты не доходили до солдат. Что творилось дома, они не знали.
Штаб корпуса располагался километрах в двадцати от линии фронта. Но и сюда вести из тыла последнее время почти не поступали.
Ежедневно штаб корпуса принимал шифрованные и обычные радиограммы из ставки верховного главнокомандующего из Могилева.
Ежедневно немецкое командование передавало открытые сводки для русских, на русском языке. В них излагались успехи немецкого оружия на Восточном и Западном фронтах и события в далеком тылу, в России. Сведения преподносились в угодном германскому командованию духе.
Ежедневно радисты посылали немцам и австрийцам составленные штабными офицерами русского корпуса такие же хвастливые сводки об успехах союзных: русских, французских и английских войск и о скором крахе австрийской и германской империй.
На языке солдат-радистов это называлось обменом любезностями.
Жизнь на корпусной радиостанции текла размеренно, без особых потрясений. Но однажды ночью в конце февраля немцы сообщили в очередной радиосводке, что в Петрограде беспорядки, рабочие заводов бастуют…
На другой день поздно вечером немцы заговорили снова. Они передали длиннющую сводку о перестрелках на улицах Петрограда, о боях рабочих с полицией и жандармами.
На приеме сидел Ищенко.
— Вот брешут так брешут, тьфу! — не выдержал он, записывая полученные по эфиру знаки: точки и тире, такие же, как и на обычном телеграфе.
Прошел еще день.
У аппарата дежурил Попов. Подошло время принимать радиограмму из ставки верховного. Сколько Василий ни старался, никак не мог уловить позывных Могилева.
Капитан, начальник радиостанции, торопил:
— Принимай живее, корпусной ждет!
Ставка молчала.
Капитан рвал и метал, требовал проверить радиоаппаратуру. Но сколько ни бились радисты, сколько ни волновался заменивший их у аппарата капитан, связь со ставкой верховного не налаживалась.
— Аппарат в полной исправности, готов к приему и передаче! — рапортовал капитан возмущавшемуся полковнику, помощнику начальника штаба корпуса. — У нас все в порядке, Василий Николаич! — сбивался он с официального тона. — Ставка не отвечает…
Ставка молчала. Но не молчало командование германской армии. Оно сообщало последние новости из России: в Петрограде бунт.
А еще через день немцы сообщили: в Петрограде переворот.
Что за переворот, какой переворот — никто ничего не мог понять. Офицеры собрали солдат по взводам и объяснили: враг пытается разложить русских солдат, распускает вздорные, ложные слухи о беспорядках в столице, о забастовках, о каком-то перевороте. Русский солдат стоял за веру, царя и отечество и будет стоять. Не верьте вымыслам врага.
Прием немецких сводок поручили офицерам.
Солдаты замечали какую-то необычную суетливость офицеров, растерянность.
— Что-то знают, черти! — говорил Попов. — Ишь как забегали!
Но все шло по заведенному порядку: солдат собирали на утреннюю и вечернюю молитву. На поверках пели «Боже, царя храни».
В первых числах марта в штаб корпуса привезли на грузовичке двух разведчиков: русского и немецкого. Русский унтер-офицер захватил в плен немецкого унтер-офицера. В штабе дивизии немец дал очень важные сведения, настолько важные, что командир дивизии спешно отправил его в штаб корпуса. И не одного, а вместе с тем, кто приволок его на собственной спине в окопы.
Скоро русский унтер-офицер освободился. Его оставили на сутки при штабе корпуса отдохнуть. Начальник штаба обещал награду — Георгиевский крест.
Вечером, сидя на лавке возле домика радистов, унтер-офицер рассказал солдатам такое, что те обомлели:
— На передовых немцы кричат русским: «Чего сидите в окопах? Вашего царя в Петербурге сняли!»
— Как это сняли? — не понимал Василий Попов.
— Сняли! — кричат. — Кончать войну надо! Пора по домам! Намучились!
— Ты что, очумел? За такие слова знаешь куда загонят? — окрысился фельдфебель, исправный служака из хуторян, с красным, словно помидор, лицом.
— Пошел ты вместе с царем к своей бабушке! — возмутился унтер-офицер и, махнув рукой, отошел от радистов, с которыми калякал об окопных новостях.
— Так! — сдерживая злость, произнес Калнин. — Царя сняли, а мы молимся за его здравие…
Вечером, после команды «На молитву!» латыш заявил:
— Молиться не будем!
— Что ты сказал, шкура? — подошел к Калнину фельдфебель.
— Сказал: молиться не будем! И петь «Боже, царя» не будем.
— Отмолились! — стал рядом с ним Василий Попов.
— И мы не будем! — присоединились остальные.
С того дня ни молитв, ни «Боже, царя храни» у радистов. Все отменили.
Солдаты ждали: офицеры объяснят, что происходит, но те молчали.
Дня через три в штаб корпуса пришло пополнение.
— Эй, васильки во ржи, какие новости?
— Новости, ребята, новости! — тараторил неказистый с виду солдат с такими синими глазами, что казалось, будто вместо глаз у него торчат два василька. Это впечатление усиливалось еще и тем, что усы, брови и волосы на голове у солдата были цвета спелой ржи. Так за ним и осталась кличка: «Васильки во ржи».
— Вот вам и новости, — сказал солдат, оглядываясь по сторонам.
Быстро вынув из-за пазухи гимнастерки какие-то бумаги, он ловким манером сунул их Попову.
— Читай! Только без господ офицеров. А не то — в маршевую роту и на передовые к австриякам! — засмеялся он.
— Свобода, брат! Вот и все новости!
Васька, долго не думая, так же как только что до него солдат с васильковыми глазами, сунул бумаги в карман шаровар — и в сторону.
Немного спустя он сидел у себя на койке. Его окружили Борисов, Калнин и Иван Гетало.
— Вот беда, Семки нет, — сетовал украинец.
Семен Ищенко и Кочергин дежурили на радиостанции.
Окна в комнате закрыли наглухо. Двери приперли изнутри койкой.
— Читайте, ребята! — сказал Попов.
— «Правда». «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочитал вслух Калнин и растерянно поглядел на товарищей.
— Чего, чего? — не поверил Борисов. — Ты протри глаза!
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — повторил латыш такие непривычные слова.
Растерянность прошла. Он овладел собой.
