В середине ноября в сражении с курдами Измайлов был ранен в ногу. Разведчика доставили в госпиталь, в Трапезунд.
Рана оказалась легкой, заживала быстро. Измайлова собирались уже выписать из госпиталя, но… пришла беда, берегись, солдат. Его свалил брюшной тиф, и разведчик пролежал в госпитале еще чуть ли не месяц.
Проходили дни. Здоровье Измайлова улучшалось, возвращались утраченные силы, на душе становилось веселее. Он окреп, свободно ходил по палате. Останавливаясь то у одной, то у другой койки, Измайлов разговаривал с такими же, как сам, больными и ранеными солдатами, балагурил с ними, играл на гармошке, напевал вполголоса песню о том, как «во малиновом садочке краса-девица жила».
Солдаты просили его спеть что-нибудь погромче, но Измайлов отнекивался: куда, мол, ему. Вот послушать, как поют другие, — это он с удовольствием.
Товарищи заметили, что Измайлов последние дни задерживается дольше обычного возле небольшого зеркальца на стене в палате. После бритья он подолгу разглаживает коротко остриженные под машинку волосы и как бы изучает свое лицо, то приподнимая, то опуская брови, будто актер.
«Готовится к чему, что ли?» — удивлялись наиболее любопытные.
— В актеры метит, — говорил сосед по конке.
— А может, в анархисты-террористы, — посмеялся матрос-черноморец с забинтованной до предплечья правой рукой.
Измайлов заметно для всех начал прихорашиваться, вытащил из тумбочки и прикрепил к больничной рубашке георгиевский крест.
Все в палате знали: это уже вторая награда за отвагу в бою. Молодой разведчик заменил убитого командира и повел солдат в атаку. Все закончилось захватом важной позиции.
— Не завелась ли у тебя краля среди сестричек? Ишь как стараешься! — высказывал догадку моряк- черноморец.
По госпиталю ходил слух о скорой отправке больных в Россию, в Батум. Поговаривали о командах выздоравливающих, о посылке вновь на фронт.
— Так и будут гонять, покуда не убьют, — говорил обросший густой, черной как смоль бородой выздоравливающий воин. — Чего солдата, серую шинель, жалеть!
— Кто кровь проливает на войне, а кто барыши считает в тылу! — послышался озлобленный голос с другой койки.
Там лежал худой, измученный болезнями солдат лет сорока. Он перенес тиф, много дней почти ничего не ел и совсем ослаб. Только глаза хранили следы жизни.
Третий год шла война с Германией Вильгельма II и ее союзниками: Австро-Венгрией, Турцией и другими державами. Солдаты находились в окопах с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Они устали воевать, хотели домой, к семьям.
— Нет, братцы! — сказал, озираясь, чтобы кто не подслушал, бородатый солдат с простреленной рукой в гипсовой повязке. — С меня уже вояки не будет. Разобрался я что к чему, хоть и малограмотный. Кому нужна война? Мне?.. Или тебе?.. — он ткнул здоровой рукой в грудь Измайлова.
Солдат сидел на койке в углу палаты и кистью здоровой руки поглаживал другую, забинтованную.
— Известно, мужику да рабочему человеку война не нужна! — согласился с ним сосед Измайлова.
Однажды, в самый разгар оживленной дискуссии о том, долго ли еще продлится эта проклятая война, больные солдаты услышали залихватскую песню.
Споры умолкли.
Вверху, под потолком палаты, на раздвинутой стремянке стоял солдат — госпитальный электромонтер. Он поправлял проводку и довольно громко пел нашумевшую в те годы песенку:
— Тише ты, чудило! За решетку захотел! — поглядел на дверь бородатый.
Но монтер, будто не слыша слов солдата, продолжал петь:
Закончив второй куплет, монтер повернулся спиной к лесенке и подмигнул:
— Ну что, выздоравливающая команда! Воевать будем? А может, пора и по домам? Чего зря за господ Рябушинских кровь проливать! — Сказал и отвернулся к своим проводам.
А с двух-трех коек тянули третий куплет песни:
— Эх, черт! Правду говорит парень! Хорошо бы по домам, братцы! — прервав песню, со злостью выкрикнул матрос.
— Пускай офицеры воюют, — снова заговорил монтер, — а нам, солдатам, пора кончать! Ни к чему нам война!
…Приближался рождественский праздник. Чтобы успокоить больных, отвлечь их oт мрачных раздумий начальство решило устроить в госпитале елку.
В актовом зале старой школы, где располагался госпиталь, строили сцену. Визжала лучковая пила, стучали молотки. В руках плотников, одетых в потные солдатские рубахи, мелькали топоры, летели в стороны щепки. Из-под рубанков беспрерывной струей вились змеевидные белые стружки.
Солдаты мастерили декорации. В углу зала сестры милосердия убирали елку. В день праздника больных и раненых солдат накормили хорошим обедом.
— Вечером на концерт! — приглашали сестры. — Выступают лучшие певцы, танцоры, музыканты и рассказчики!
В палатах шумели. Каждый, кто только мог ходить, собирался на концерт. Солдаты приводили в порядок халаты и туфли, брились, намывались, чистились. Санитары вкатили коляски для тех, кто не мог идти сам, но, по мнению врача, мог присутствовать на концерте.
Наступил долгожданный вечер. Устроители концерта, молоденькие сестры милосердия и штатского вида прапорщики и подпоручики нервничали, суетились, по нескольку раз проверяли, все ли готово к началу.
Зрительный зал был переполнен.
Собрались не только выздоравливающие солдаты, но и врачи, сестры, санитары, словом, весь госпиталь. В последнюю минуту в зал вошел генерал, командующий укрепленным районом Трапезунда, и его жена, молодая красивая женщина. С ними прошли в первый ряд на мягкие кресла человек восемь
