Покончив с приготовлениями, Измайлов наклеил почтовые марки, как на самую обычную посылку.
Потребовалось немало труда, чтобы начальник полевой почты согласился принять необыкновенную посылку. Политотдел дивизии разрешил отправить ее по адресу, а военные почтари довольно быстро доставили в Киев.
Когда работники киевского почтамта увидели посылку с кандалами и дубинкой, они остолбенели. В помещении, где хранились посылки, собрались чуть ли не все сотрудники, разглядывая удивительное почтовое отправление.
— Скоро тридцать лет, как я работаю по почтовому ведомству, а такой посылки не видывал, — говорил, покачивая головой, старый почтовый работник.
— Ребятам показать бы, школьникам! — откликнулись на его слова женщины.
Начальник почтамта посмотрел на посылку и одобрительно усмехнулся.
— Правильно поступили работники военно-полевой почты, приняв от Измайлова эту диковину. Да и Измайлов, не имею чести его знать, видать, жох-парень! Придумал!.. Выставка! Настоящая выставка! — сказал он и отдал распоряжение вынести щиток с экспонатами в общий зал.
— Пусть киевляне поглядят на эстафету из старого мира.
Спустя минут пятнадцать выставку с дубинкой и кандалами разглядывали не только почтовые работники. Возле нее стояли, делясь своими впечатлениями, люди, зашедшие на почту отправить письмо или купить марку.
А через полчаса весть о выставленной в зале почтамта посылке разнеслась по городу. В помещение почты входили все новые и новые люди.
Комсомольцы почтамта позвонили в горком об «эстафете из старого мира», как назвал посылку их начальник. Там заинтересовались «эстафетой». Не прошло и часа, как из горкома комсомола приехал нарочный и уговорил начальника почты задержать посылку дня на два.
— Мы хотим показать ее комсомольцам. Завтра открываем областную конференцию комсомола. Приведем всех ребят.
Начальник не мог отказать.
Пять дней киевляне осматривали экспонаты, вывезенные из панской Польши.
Прошло пять дней. Посылку отправили дальше.
При разгрузке почты в Ленинграде железнодорожники задержали посылку.
Посмотреть на дубинку, кандалы и наручники собралось много рабочих и служащих станции. Фанерный щиток с экспонатами установили в большом светлом вокзальном помещении у выхода на перрон.
— Подумать только! Два дня пути и… старый мир! — возмущался экспонатами пассажир в полувоенном костюме.
Часа через три щиток с кандалами унесли. Посылку отправили на главный почтамт, оттуда — адресату.
Скоро в залах Артиллерийского исторического музея посетители увидели большую выставку, посвященную освобождению Западной Украины и Западной Белоруссии.
Посетители выставки подолгу задерживались возле щитка с резиновой дубинкой, кандалами н наручниками, прислушиваясь к словам экскурсовода о замечательном путешествии, проделанном небольшим куском фанеры, с почтовыми марками в правом углу и кокардой полицейского в левом.
— Действительно, эстафета из старого мира! Тьфу! — плюнул, негодуя, молодой парень с комсомольским значком на лацкане пиджака.
ПОТОМКИ БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО
Перед столом следователя стояла молодая женщина.
Она едва держалась на ногах. Допрос длился уже более трех часов. Не легко ей было стоять так долго на одном месте, а следователь не позволял сесть.
Еще в раннем детстве она перенесла тяжелую болезнь и после этого всю жизнь ходила с трудом.
Сейчас ей казалось, что еще немного, и она упадет на пол, тут же, у стола следователя.
«Только бы не упасть! — мучительно думала женщина. — Только бы не показать палачам, что я слаба, боюсь их!»
Шли вторые сутки, как королевские жандармы арестовали молодую крестьянку Параску Амбросий и привезли в город Черновицы, в сигуранцу. Офицеры союзной королю Михаю гитлеровской армии называли румынскую сигуранцу попросту гестапо.
Параске Амбросий недавно исполнилось тридцать лет. Всю свою жизнь она провела в родной Задубривке, славясь лучшей вышивальщицей на всю Буковину.
Измученная допросом, она упала на тюремные нары. Невеселые думы охватили ее. Вспомнила Параска суровую, полную бедствий жизнь своих непокорных отцов и дедов.
Далеко за Днестром, между реками Прут и Серет, залегла Северная Буковина, заселенная украинским людом. Не забывали буковинцы Богдана Хмельницкого. Не дошел он, правда, до покрытых могучими буками гор, до самых крайних жителей древнего Киевского государства славян. Но помнили они, от дедов к отцам переходило, помнили, как украинский народ поднялся на польских панов, как дрались братья с войсками заносчивых шляхтичей, разбили их в жестоких сечах и объединились с Москвой.
Давно это было, почти триста лет назад.
Объединилась Украина с Москвою в одно государство, а они, буковинцы, остались далеко от родного корня, в чужом краю, в туретчине. Затем австрийцы захватили их, а вслед за ними — румынские бояре.
Складывали люди песни про Богдана Хмеля, про то, как он во главе украинских мужиков, казаков, боролся со шляхтой, крымчаками и турецким султаном за вольную жизнь, за свободу украинских людей. Кобзари с древними кобзами в руках пели эти песни по базарам и ярмаркам, призывая народ к борьбе…
— Нам бы Богдана Хмеля! — шептали мужики, сидя на завалинках у своих белых хаток-мазанок. — Он вывел бы нас до нашей матери — Украины.
Но не приходил новый Богдан Хмельницкий…
…В одну из душных сентябрьских ночей тысяча девятьсот сорок первого года следователь сигуранцы, капитан Антоний Валенчану, вновь вызвал на допрос Параску. Возле капитана румынской жандармерии сидел, нахохлившись, обер-лейтенант гестапо гитлеровской Германии Ганс Кунц, инструктор второго следственного отдела Черновицкой сигуранцы.
— Ты, по крайней мере, грамотная? — спрашивал женщину капитан.
Параска опустила голову на грудь. Она шаталась. Перед ее глазами ходили черные круги. Избитое жандармами тело ныло от глухой, щемящей боли.
— Молчишь?.. Писать умеешь, собачья кровь? — кричал в ярости следователь.
— Читать читаю, писать не обучена.
— Не обучена! А кто пишет эти пакостные вирши? Я пишу их? — надрывался капитан.
Женщина молчала.
— Господин Валенчану, пожалейте себя. Не стоит из-за этой мужички расстраивать нервы! — успокаивал следователя инструктор гестапо. — Ведите допрос непринужденней, веселее, как игру в мяч!
— Скажи, Параска, — спросил, успокоившись, Валенчану, — признаешь ты себя виновной в распространении антиправительственных виршей и песен?
— Песни сочиняю не я. Народ складывает их. Ждут люди, ждут братьев с востока. И песни о том складывают! А я ни при чем здесь! Я — слабая, больная. Ни при чем! — воскликнула женщина, окидывая жандармов ненавидящим взглядом.
Тонкая, стройная, с горделиво поднятой головой, с растрепанными черными густыми волосами, она, несмотря на свою немощность, испугала Валенчану и обер-лейтенанта.
