По дорогам прошлого

— Вы понимаете, что мелет эта сумасшедшая? — брезгливо спросил следователь гестаповца. — Вы только послушайте!

Кончиками пальцев он взял со стола листок бумаги и, брезгливо морщась, прочитал:

Ой, кукушка-непоседа.
Что летаешь мимо?
Полети на Украину
К матушке родимой…[8]

— На Украину!.. Вы понимаете, на У-кра-и-ну!.. Это Украина у нее матушка! И еще вот!.. Перлы!..

Валенчану уткнул глаза в листок и забубнил:

Пусть она меня услышит,
Пусть она почует,
Что без ласки материнской
Дочь ее тоскует…

Капитан зло швырнул листок со стихами на стол.

— Материнской ласки захотела, мужичка! — ухмыльнулся он.

— Всыпьте ей плетей! Может быть, услышит «родимая матушка»! — сказал обер-лейтенант Ганс Кунц.

— Ты сочинила? Ты? — замахнулся на Параску стеком следователь.

— Народ, не я!..

— Я тебе дам — народ! — закричал в исступлении Валенчану и стегнул стеком по лицу женщины.

На ее щеках выступил багровый рубец от удара, но она, закусив губы, глядела с презрением на искаженные злобой лица своих мучителей.

— Генерал Антонеску, наш милостивый покровитель, обращается к тебе в последний раз, — говорил спустя минуту монотонно, словно заученное раз навсегда, следователь. — Он призывает тебя прекратить сочинять преступные песни, возбуждающие крестьян и горожан против законного правительства. Пиши так, как пишут другие, наши лучшие поэты. Прославляй в своих песнях великое королевство Румынию, ее пресветлого короля Михая, маршала Антонеску и наших высоких покровителей. Тебе дадут деньги, станут лечить. Иначе… смерть! Иди, подумай! — буркнул он.

Параску увели.

…В камере, куда втолкнули Параску, женщины подхватили ее, помогли добраться до нар, уложили и молча окружили избитую.

Обессиленная, опустошенная допросом и пытками, Параска опустилась на нары. Рядом с нею села пожилая женщина. Она гладила голову и лицо Параски, перебирая пальцами ее волосы. Сдерживая рыдания, Параска безучастно глядела прямо перед собой и никого не видела. Но вот она поднялась с нар и взглянула на окованную железом дверь камеры.

— Нет, проклятые! — крикнула Параска исступленно. — Буду сочинять! Буду! Полетят мои спиванки по всей Буковине, расскажут народу, где искать правду. Слушайте! — крикнула она властно подружкам по камере:

В небе звездочка сияла, спряталась за тучку,
Нет родней советской власти, нет на свете лучше.
Не росла я, как былинка, сиротой убогой,
Да помочь мои родные мне ничем не могут.
Ой, пришли за мной жандармы, рученьки связали,
Били плеткой молодую и в тюрьму погнали.
И отец и мать рыдают, в тяжком горе стонут,
А жандармы, как собаку, дочку плеткой гонят.
Мать упала на колени, слезно бога молит:
«Боже правый, милосердный, на все твоя воля!
Что же иродов проклятых гневом не караешь?
Или ты и сам на правду очи закрываешь?»
Повели меня, а мама бьется и рыдает,
Одну доченьку растила, да и ту теряет…
Привели жандармы в город, волокли за косы,
Полицейский старшина приступил к допросу:
— Ты за что сюда попала? За вину какую?
— А за то, что всей душою Родину люблю я!
За советскую Отчизну умереть готова.
Не убьете, буду петь об Отчизне снова!.. —
Ой, резиновой нагайкой били, избивали,
Брызги крови со стены каплями стекали….
Власть советская придет, муки позабудем…
Я на воле буду петь эту песню людям.

Параска кончила читать стихи. Ее знобило. Седоволосая крестьянка обняла Параску, прижала ее голову к своей груди.

— Спасибо тебе, доченька! — прошептала она.

— Спасибо! — поклонились Параске женщины, усаживая ее на нары.

* * *

Тюремная ночь длинная…

Не в силах уснуть Параска. Болит избитое тело, ноет сердце. Вспоминает она свою жизнь, год за годом, день за днем. Трудная, тяжелая жизнь. А как хорошо жить! Как хочется выйти на волю, увидеть отца с матерью, брата… Как хочется запеть песню… Такую, чтобы подхватили ее люди и пели вместе с нею.

Вспомнилось Параске, как ждала она на Буковину советских братьев.

…Мороз лютовал… Заметал поземкой дорогу. Снег скрипел под ногами прохожих. Люди спешили: скорей бы в хату, такой холод на дворе. Выйдет молодица зачерпнуть воды в колодце, да скорей обратно к теплу — не замерзнуть бы, часом.

Казалось, что в такую стужу вечером, впотьмах никто не высунет носа за дверь. Так нет же, не сиделось кое-кому дома. И ничто не брало их, ничто не страшило этих людей. Они бродили по селу, сходились на огородах и, узнав, что кому-то удалось достать газету, шли в хату, читали, обменивались скудными новостями.

Чаще всего собирались у Ивана и Домки Смошняков. Хата просторная, детей нет. Кругом огороды, кустарник. Трудно увидеть, кто заходил к Смошнякам. Самое удобное место для сборов.

На дворе возле хаты ставили охрану от жандармов, а сами за газету — что там, на Украине…

Приходил Микола Павлюк. Серьезный, суровый с виду человек.

— С девятьсот двадцать пятого года в партии, — говорил с почтением о Миколе Иван Смошняк. — В коммунистической!

Однажды Микола, зайдя вечерком к Смошнякам, взглянул на собравшихся и, словно на перекличке, стал вызывать их по именам.