пахло горьковатым дымком костров. Двор был прозрачен, распахнут, раздвинут вширь, и в середине его в зеркальном звонком воздухе плыла, купаясь в прощальных лучах солнца, старая голубятня.
Он храбрился неимоверно, выпячивал грудь, хотя в глубине души ощущал себя жалким кроликом, готовящимся прыгнуть в пасть удава. Поднимался пешком. На седьмой этаж. Потом это вошло в привычку. Но тогда, в первый раз, едва с грехом пополам дотащился до шестого. Оставалось два последних лестничных пролёта. И вот тут-то случилось совсем непонятное; чудилось, идёт бодро, почти бежит вверх по лестнице к заветной двери, а на самом деле не двигался с места. Сердце колотилось, ноги стали чугунные, не поднять. «Нет, Лёка — другое дело, — старался ободрить себя, — Лёка навсегда останется слугой, мальчиком на побегушках. Его удел — рабская, безропотная покорность. Он не ровня. А тут идут в руки долгожданные могущество и неограниченная власть. Одно только слово — и прилетят отчаянные парни, готовые исполнить всё, что ни пожелаешь».
Дверь открыла мать Демьяна — странно, теперь он и не помнил ни имени, ни отчества её, — невысокая худая женщина с немного испуганным, меленьким, как у мышки, лицом. Потом уже через сколько времени понял: весь характер её отразился в лице.
Тихая, незаметная, всегда в одном и том же сереньком застиранном платье, она отпирала дверь и исчезала, растворялась неслышно в полутьме коридора. Только идеальная чистота и порядок в комнатах и на кухне напоминали порой о её незримом присутствии.
Но тогда, в первый раз, она была очень взволнована и от этого на себя, обычную, совсем не похожа.
— Вы к Вите, наверное? Из класса? Проходите, пожалуйста, — сказала она, отстраняясь, чтобы пропустить Серёжу в коридор. — Витя! — И таким же негромким усталым голосом, обращаясь к Серёже: — Сейчас полюбуетесь на него, на красавца.
Коридор был длинный, узкий. В глубине его белела дверь ванной, наверное. И вот оттуда, из-за двери, донёсся слабый шорох. Серёжа увидел, как напряглось лицо у матери Демьяна, округлились, поползли вверх щёки, губы вытянулись скорбной ниточкой. Казалось, из щёлочек-глаз вот-вот брызнут слёзы.
— Отец любит наших мальчишек. И Витенька с Сашей, я знаю, любят меня и отца. Но почему же, почему мы так мучаем друг друга? — с недоумением, словно у самой себя спрашивая, зашептала она.
Серёжа старался до последней минуты не смотреть туда, в глубь коридора. Он уже ничего не сознавал. Он был выключен, мёртв.
Но… посмотрел. И увидел Демьяна. Демьян вышел на свет как-то неловко, боком, с опущенной головой. И — о, чудо! — совсем не удивился Серёжиному приходу. И, уж конечно, не разозлился. Скорее, наоборот, Демьян выглядел смущённым. Но только когда он приблизился, Серёже открылась истинная причина: всё лицо Демьяна было густо разукрашено зелёнкой, на лбу широкой полосой белел пластырь, на правой щеке выделялась подсыхающая коричневатая ссадина.
— А, это ты… Ну, ладно, чего застыл?.. Пошли, — сказал Демьян, не здороваясь, и подтолкнул Серёжу в сторону кухни.
— Нет, погодите!
Серёжа почувствовал цепкую руку у себя на плече. Мать заслонила им дорогу.
— Стыдно теперь! А когда пил, не стыдно было?
— Хватит! Опять скандалишь! — крикнул Демьян.
А мать, обмякнув сразу, теряя твёрдость голоса, уже просительно, почти с мольбой заглядывала ему в глаза.
— Да кто же тебе чего бы сказал, если бы ты, как все, по-человечески… Вот мальчик, одноклассник твой… Наверное, он так не пьёт и мать с отцом не оскорбляет, не материт.
Серёжа помнил до сих пор отчётливо, как покраснел, смутился, ощутив в эту минуту ужасную неловкость: будто подглядывал в замочную скважину, и вдруг застали с поличным.
— Сам знаешь, мы с отцом не миллионеры, — между тем выговаривала мать Демьяна тайное, наболевшее. — Но уж старались, чтобы всё, как у людей: одеты, обуты чтобы по моде, телевизор чтобы, магнитофон. Условия для занятий у нас хорошие — квартира отдельная, двухкомнатная. Ну, чего тебе ещё недостаёт? Учился бы…
— Ну, ладно, мать, кончай базар! — кричал ей уже со злостью Демьян.
— Нет, ты послушай, послушай! Вот отец наш пьёт, но как все, по праздникам, ну, и с получки иногда. И ведь всегда домой придёт, не бузит, не разбивается на улицах. Ляжет себе тихонько на диванчик и спит… Я ведь не говорю, что совсем уж никогда выпить нельзя — на праздник, на день рождения отец тебе дома сам нальёт. А вы… Да хоть бы вино пили… И друзья у тебя никудышные. Нет, ты мне рта не затыкай! Я всё скажу, пусть мальчик знает. Разве ж это друзья? Видят, перебрал товарищ, так вы его по крайности доведите до дому. А они в подъезде тебя бросили. В луже головой лежал. Стыд, ужас! Чуть не умер по их милости, едва живого домой принесли — в крови весь, дышишь порывами, стонешь. Отец к телефону «Скорую» вызывать…
Демьян, чертыхаясь, пытался остановить мать, дёргал за руку:
— Опять завелась! Завязывай!
Но мать не слушалась. Слова хлынули горлом, как вода в половодье — ни остановить, ни придержать.
Говорила она о том, что приехал врач и, осмотрев, сказал: «Парню, если не одумается, прямая дорога либо в колонию, либо на лечение». И как язык повернулся такое — матери. Бессердечный человек. Хватит! Покалечила одного жизнь — Сашку. А у этого, говорят, способности. Светлая голова… Так, по дурости, с кем не бывает. Отстояла, уговорила… Но если не одумаешься, ничто не спасёт.
И ещё о каком-то доме рассказывала она, путано, непонятно, словно в горячечном, скачущем бреду. Не доме даже — бараке, где-то у станкостроительного завода. Поселились там в первый год после замужества. Стены деревом пахли — живые, внизу под откосом река. Занавески ситцевые. И жили — человек двадцать, одной семьёй.
— Ты что, хочешь, как в прошлый раз? — процедил тут сквозь зубы Демьян и, сузив глаза, двинулся на мать.
Мать отшатнулась, вскрикнула испуганно.
И вот тогда-то, глядя в его застывшее, бестрепетное лицо, Серёжа вновь почувствовал, обмирая: не надо было приходить, не надо… Добром всё это не кончится. Возникло даже безумнейшее желание — рвануться к двери, убежать, исчезнуть, будто и не появлялся здесь никогда. Но понял: поздно. Уже поздно.
А потом сидели на кухне за столиком у окна, и неясное предчувствие беды, весь этот день томившее Серёжу, исчезло, отлетело вместе с криками недавней ссоры, на смену которым пришла тишина. Проступили внезапно не слышные до сих пор, привычные звуки улицы: дребезжание трамвая, гул и шорох проносящихся по проспекту машин. Серёжа смотрел туда, где в сероватой, просвеченной солнцем дымке над крышами домов вырисовывался шпиль университета; потом опускал глаза — люди, беспорядочно снующие по тротуарам, казались крошечными, ничтожными букашками. И грезилось: в жизни его начинается новое. Отныне он выделится из суетной безликой массы. Имя его узнают в каждом дворе.
Бодрым голосом Серёжа принялся рассказывать Демьяну хохму, которую отколол перед уроком физик Харитон Петрович.
— Говорит, возвращаюсь в субботу вечером из магазина и вдруг вижу: какой-то мальчишка лет пятнадцати, пьяный до невменяемости, шагает по проезжей части навстречу машинам. Говорит, закричал, кинулся к нему (представляешь, с его-то костылём!), потому что невыносимо — собьют дурака, погибнет по собственному недомыслию. Так и сказал: «недомыслию»! И знаешь, губы задрожали: «Как же можно жизнь свою вот так? Зачем тогда мы растим вас, учим?» Ну, и так далее, в высоком штиле. «Если бы я добежал! — кричит. — Но тут возникли откуда-то двое постарше, дружки, наверное, собутыльники, схватили под руки, увели. И знаете, на кого был похож этот…»
— Ага! Всё в точности! — перебил Серёжу Демьян, захохотал радостно и, не в силах усидеть на месте, вскочил из-за стола. — У Лохматого справляли день рождения. «Зверобой», пяток беленьких, «краски» бессчётно. Ну, и отключился в какой-то момент. Видишь? — Демьян показал на своё раскрашенное зелёнкой, отёчное лицо. — Значит, против движения, говорит, по проспекту? А что, мы
