Его лодка чуть заметно покачивается, пришвартованная к пирсу. Он увезёт меня. Увезёте, правда?!
Кладёт удочку. Поднимается.
И внезапно резким движением толкает меня в грудь. Я лечу в пустоту.
В оглушительный, слепящий, обжигающий холод.
Выбраться на берег трудно, потому что камни сплошь поросли скользкими водорослями, а невидимое волнение моря не даёт удержать равновесия, сбивает с ног, тянет обратно. Всё-таки выползаю. Мокрую одежду тут же прошивает ледяным ветром.
Ковыляю по неровным плитам вдоль берега. Как на ладони — с какой точки ни смотри. А необходимо спрятаться, скрыться. Кто-нибудь должен мне помочь.
Иногда кажется, что легче спастись, затеряться самой. Но так думать нельзя.
Навстречу идёт женщина. Молодая, в дешёвой курточке и платке. Идёт вдоль берега, что-то? — или кого-то? — высматривая из-под руки козырьком. Хочется развернуться и бежать опрометью, не оглядываясь.
Ускоряю шаги. Подхожу:
— Здравствуйте. Я хочу вам…
Она всплескивает руками:
— Ничего себе! Ты же вся промокла, да как это так угораздило? А что у тебя с лицом? Ой, бедняжка… пошли, пошли.
Сдёргивает платок, обматывает мою мокрую голову. Берёт меня за руку и, развернув спиной к морю, целеустремлённо ведёт куда-то. А как же то, что она искала? Или она искала — меня?!
Всё же рассказываю ей. Скомканно, почти равнодушно. Она кивает в такт моим словам и нашему всё убыстряющемуся шагу. Местами издаёт сочувственные междометия. Я не верю в её сочувствие. Я вообще ей не верю.
Нет! Ни за что!! Нельзя!!!
Верю.
Мы подходим к низкому широкому строению без окон, с одной двустворчатой дверью. Женщина нажимает на кнопку при входе; дверь открывается натужно, очень толстая на ребре. За ней — ступеньки вниз. В бункер. Наверное, какой-то другой вход. Не хочу!..
Отталкиваю её, вырываюсь, бегу.
Мы сталкиваемся в сплетении узких улочек, нос к носу, глаза в глаза, неожиданно, вопреки теории вероятности: два маленьких шарика в огромном лабиринте. Я её не помню. Узнаем друг друга по синюшным точкам по краям лица. Но её лицо — и вправду невыразимо прекрасно.
— Ты тоже? — спрашивает она.
Киваю.
— Давно?
— Не знаю… Тут было утро. Да, уже давно.
— А я только что. Но они, кажется, успели сообщить… Ты сама выдёргивала булавки?
— Сама. Видно?
— Главное, чтобы заражения не было. Распухло, ужас. Я дождалась, пока снимут.
— Наверное, правильно сделала… Но я не смогла.
— И как ты?
— Никак. Пока.
Слышатся шаги. Где-то близко, на одной из соседних улиц. А может быть, и не очень близко — здесь хорошая акустика. Только запутанная так, что практически невозможно определить направление звука.
Но она всё-таки срывается с места:
— Пошли! Там человек!
— Зачем? — спрашиваю устало.
— Надо ему рассказать! Он нам поможет!
— А если нет? Ты же сама сказала, что они уже сообщили о тебе. А обо мне так несколько часов назад. Вдруг он…
Она смотрит на меня во все глаза. Прекрасные и чистые, как море.
— Лучше отсидеться здесь, — всё-таки говорю я. — До темноты. Безопаснее.
— Лучше пускай люди тысячу раз обманут меня, — чеканит она, — чем я…
— …перестану им верить.
Это максима.
Их не один десяток — заложенных в нас моральных максим, и каждая из них незыблема, как мир. Должны быть незыблемы. Все. И если у меня не всегда получается верить людям и подставлять им же вторую щеку для удара — это ошибка, погрешность, аллергическая реакция, как асимметричная опухоль на моём лице. Может быть, потому, что я не дождалась окончания реабилитационного периода после операции. Сама, с болью и кровью по-вытягивала булавки.
Той, другой, рядом уже нет. Побежала на шаги. С верой, что её спасут.
Кажется, что мало света. На самом деле это иллюзия, потому что освещение тут — идеальное для человеческих глаз. Длинный коридор, белые стены. Моя очередь ещё не подошла.
Дожидаюсь. Подхожу к столу, присаживаюсь, беру шариковую ручку, придвигаю к себе кипу бумаг. Нужно подписать каждую страницу. Это так по-человечески. Пока эксперимент не завершён, они даже в таких мелочах всячески подстраиваются под нас, людей.
Страница за страницей — отчёт о наблюдении за моим экспериментальным выходом в город. Не читаю, просто ставлю роспись внизу, на полях. Подпираю щеку свободной рукой: опухоль уже не горячая и гораздо меньше. Страшно представить, какой я сделаюсь красавицей.
И последний документ, две строчки под канцелярской шапкой: совершеннолетия достигла, являюсь дееспособным лицом, участие в эксперименте принимаю добровольно. Сколько раз я уже подписывала эту бумажку?., не помню. Но они скрупулёзны в канцелярских делах. Как люди.
Люди скоро станут другими. Лучшими. Сначала мы, опытная группа. Потом наши дети. Когда-нибудь — всё человечество.
Все до единого будут счастливы. И никто не уйдёт обиженным.
Это максима.
Марина Маковецкая
КАК ВОЗВРАЩЁННОЕ ДETCTBO
Над площадкой для сушки белья, примерно на уровне третьего этажа, летела собака. Она вырулила из-за деревьев и помчалась навстречу Юрию Никитичу, метя воздух ушами и время от времени жалобно повизгивая — ну прямо-таки обиженный щенок. Впрочем, щенок и есть: большеголовый, напоминающий плюшевую игрушку. А уши длинные и нелепые, как у щенка в знаменитом мультике про Мальчугана и толстого Петерсона с пропеллером.
Чуть не перекувыркнувшись, собачонка подлетела к Никитичу и Дмитревне, остановилась почти над головами, затрепыхавшись, точно невидимым стержнем присобаченная к небосклону.
Юрий Никитич поискал глазами шалопая. Ага, вот он: Колька… или Петька?., со второго этажа — сидит, взгромоздившись на подоконник, и глаза вылупил, круглые, немигающие. В азарте мальчишка.
Юрий Никитич тяжело опёрся на трость, погрозил кулаком:
— Я тебе!.. Не жалко щененка? Смотри, узнают — приедут за тобой, заберут куда не след.
