— А чё? — среагировал Петькоколька. — Я, дед Юр, ничё, я просто играю. А кто заберёт? Вы о ком, деда?
— Ты сдурел, Никитич? — Дмитревна потянула мужа за рукав. — Совсем в голове всё перемешалось? Теперь давным-давно свобода.
Щенок медленно, как на парашюте, опустился животом на траву, растопырив подкосившиеся лапы, и одурело завертел головёнкой. Колькопетька уныло вздохнул — громко, чтоб на всём дворе слышно было, — и соскочил на пол по ту сторону подоконника. Видно, испугался — не неведомых приезжающих, а дед-Юру с его тростью.
Юрий Никитич послушно отправился вслед за Дмитревной к скамейке. Присели.
— Так что, свобода, да? — спросил, помолчав. Будто не знал ответа.
— Ага, — кивнула Дмитревна. — Давно, лет пять, по меньшей мере. Уже и новую Конституцию успели принять, в которой права человека обозначены.
Никитич тоже покивал.
«Да, — подумал он. — Я и сам гонял щенков когда-то. Щенков, котят, кур даже. В деревне тогда жили, ещё до войны. Хозяйство было… до того, как батя на фронт… Смешно это выглядит — кувыркающаяся курица. Чего ж я на мальчишку-то взъярился? Вот сейчас бы и попробовать… сдвинуть с места что-нибудь. Раз свобода».
— Ты, дед, уж вовсе склеротиком стал, — гнула своё Дмитревна. — Небось ничего не помнишь. А ну скажи, какой сейчас год?
«Седьмой… или пятый?.. Не вспомнить». Юрий Никитич промолчал, поднялся со скамьи. Нехорошо защемило под сердцем.
— Дмитревна… таблетки дома?
Отпустило.
Да, она права. В голове всё перетасовалось, что делал вчера, сегодня — уже из памяти вон. Что было в этом году, в прошлом…
Зато минувшее, много лет назад бывшее явью, — помнится, ах как помнится!
Юрий сидел у окна, сосредоточенно перебирал бумаги. Ну и работы навалилось с выходных… От девяти утра до шести вечера не разогнуться. Люди помчались наперерыв в столовую, жевать чёрствые булки и запивать кефиром, а Юрию не до того. Каждый документ просмотреть, оценить — в архив или на выброс. Положить в одну из двух стопок на краю стола. И таких бумаг — кипа, плюс другая кипа, плюс третья. Загромождают стол.
За спиной гудит здоровенный калькулятор.
Перед глазами окно, за окном щебечут птицы. Заливисто, сумасшедше. Словно бы весь мир вверх тормашками встал от радости, и они вместе с ним. «Весна, — подумал Юра. — Надо же, весну не заметил, а ведь раньше было святое дело — выехать с друзьями на природу, на байдарках, скажем…»
И вот там — вздохнуть полной грудью. Тайком, чтобы никто не видел, уйти одному вглубь соснового леска и творить из шишек, из травинок чудо-калейдоскоп.
Например, так (слабое подобье, но всё же): опавшие лепестки вишни за мутным стеклом взвились с подоконника, образовали кривоватый узор.
Юра обернулся: видел кто или нет? Лепестки поспешно уронил, разумеется.
Ольга Дмитриевна из-за соседнего стола, возложив белые руки на калькулятор, взирала на Юру пристально, изогнув вопросительными знаками обычно прямые стрелки бровей.
Он похолодел. Что за смехотворная небрежность, дурацкая, опрометчивая! Вот так — одним взмахом мысли, секундной потерей контроля — погубить всю выдержку, погубить себя…
С сотрудницей Ольгой он прежде почти не разговаривал — парней и девушек в отделе много, Ольга же казалась неинтересной, напоминала школьную учительницу: волосы, строго заколотые в узел, бледное лицо, прямая осанка. Наверно, под сорок ей — старше Юрия лет на десять, не менее.
— Ольга Дмитриевна, — пролепетал Юра, — вы… вы… («Не умолчит. Сознательная, наверняка позвонит, доложит».)
— Да, — шёпотом. — Да, я видела. — Неожиданно всхлипнула — и просияла, словно девчонка. — Я про вас и подумать не могла! Что вы… тоже… — И глаза, орехово-карие, блеснули мольбой, надеждой.
Под сорок? Какое там! Он вдруг понял: ей тридцать, нет, даже меньше. И красива она… как не красив никто в целом мире.
Двое поселились в комнатушке на пятом этаже, где мебелью была скрипучая рухлядь и где тощие злобные тараканы прятались по углам. Двое тщательно зашторивали окна, когда снаружи бил дневной или вечерний свет. Двое яростно занимались любовью, а вокруг летали, танцевали стулья, даже стол раскачивался на ножках, и нарванные в городском парке, полуувядшие ромашки и одуванчики взмывали к потолку и складывались в мозаику.
Это была их мозаика, их обоих — Юрия и Ольги. Они творили вдвоём.
Много, много лет назад… до чего же помнится!
Ночь выдалась беспокойная, утомительная. Юрий Никитич ворочался в постели, невольно будя вздохами Дмитревну. Засыпал опять, приходили кошмары.
Щеголеватый следователь за большим лакированным столом укоризненно смотрел на Юру, качал головой:
— Ну гражданин, гражданин! Как же вы так? Подумайте сами. Государство вас выучило, на ноги поставило, а вы? Телекинетическая энергия в личных целях — хорошо ли это? Вспомните о строителях, или грузчиках, или служащих воздушного транспорта. Заводских рабочих, наконец. Может ли им прийти в голову использовать телекинез на что-нибудь ещё, кроме общего блага? Хоть капельку, хоть, условно говоря, миллиграммчик? Нет. А вы, Юрий?
Подташнивало, клонило в сон, слезились глаза. Но Юра сознавал: нельзя надолго прикрыть веки, сидящий за столом рассердится. Чего-то сидящий ждёт от него: может быть, признания — в чём?., может быть, подписи — какой?.. — Юра не знал. А ещё он боялся, очень боялся, что придут снова те, мучители (следователь никогда и пальцем не притрагивался к Юрию), и начнут бить. Лежачего. Ногами. В голову, в живот.
— Вы же помните, — продолжал следователь, — мудрое изречение, его даже школьники, даже малыши в детском саду знают: «Труд и телекинез создали человека». Ну, конечно, не старого, не допотопного человека, а нового. Человека в новом справедливом обществе. Ведь только в связи со всеобщей мутацией и распространением телекинеза в начале века и стала возможна великая революция. И вы же это знаете, Юрий… Ну почему?
Юра думал об Оле. Как она сейчас? Где? Живали? Он боялся за неё — ещё больше, чем за себя…
Никитич проснулся, сердце сжала жуть: всё будто наяву. Провёл рукой по щеке — слёзы. На полу блики от лучей солнца, значит, утро.
После завтрака, когда вставали из-за стола, Дмитревна хлопнула себя по лбу:
— Слышишь, дед! А я-то тоже в склерозе, всё начисто позабыла. Звонили недавно с телевидения, помнишь? Уж представить не могу, как наш телефон у них оказался. А пригласили на двадцать первое — выходит, на сегодня. В двенадцать.
Юрий Никитич напряг память: да, было. Чудное дело, кто мы такие, чтобы нас — и на телевидение?
— Ас чего бы это?
— Да я думаю, — тихо сказала Дмитревна, — по поводу того, давнего… — Недоговорила, и так понятно.
Помолчали.
— И что за канал?..
Пришлось помаленьку собираться.
— В первый раз нас отпустили. — Юрий Никитич говорил медленно, с трудом подбирал слова. — Суда не было, мы каялись перед следователем, обещали, что второго повода не дадим.
Не то, не то… Слова звучали сухо, фальшиво.
— Что сталось дальше? Расскажите, пожалуйста. — Ведущий лучезарно улыбнулся — и супругам, и