ему…
Если у папы были больные легкие, то слух у него оставался отменным. Услышав мамин громкий шепот, он удивленно вскинул брови:
— Рива! Прекрати! Выкинь это из головы. Что тебе пришло в голову? Я совершенно здоров…
— Ты здоров, Яков?
— Клянусь тебе, я чувствую себя уже значительно лучше…
Сухой, рвущий душу кашель вырвался, казалось, из самых глубинных недр папиной груди. Звук был такой, будто кто-то колотил молотком. Этот изматывающий даже на слух кашель длился на этот раз так долго, что Хаймек взмолился про себя: «Хватит, папа. Остановись! Ну сколько можно…»
Кашель стал стихать. Повернувшись в угол, папа, как бы невзначай, приложил ко рту кусок тряпки, посмотрел на нее и виновато, словно нашкодивший ребенок, опустил голову. Уже перед самым отходом ко сну он сказал, ни к кому, в частности, не обращаясь:
— Хорошо. Будь по-вашему…
Мама взяла чистый лоскут материи, положила на него кукурузную лепешку и две луковицы, затянула узлом концы и сказала тусклым голосом:
— Завтра утром…
И больше они к этому вопросу уже не обращались.
За весь тот год, что они проработали в колхозе «Слава труду», не было дня, чтобы папе хоть немного становилось лучше. Он не жаловался. Но каждый раз, когда в тряпке или в носовом платке он обнаруживал кровавый сгусток, лицо его приобретало виноватое выражение. Такое же выражение было на его лице утром следующего дня, когда, сунув под мышку мешочек с филактериями, он сказал, словно оправдываясь:
— Что может сделать человек, если Бог решил так, а не иначе?
Он хотел еще что-то добавить, но не добавил, а только поднял плечи и опустил их, покоряясь судьбе. Повернувшись к дверному косяку, он протянул руку к тому месту, где у каждого еврея должна находиться
— Ну… вот и все, Ривочка. Мы с Хаймеком идем в Ташкент.
— Все будет хорошо, — повторила мама любимое папино выражение. — Поезжай, Яков. Врачи в Ташкенте знают свое дело. Возвращайся здоровым и поскорей. А ты, Хаймек, береги папу…
…Ночная мгла наконец окутала весь мир своим покрывалом. Хаймек сидел, не поднимая глаз. Больше всего в мире он боялся встретиться взглядом с мамой. Чтобы делать хоть что-нибудь, он протянул руку к морщинистой картофелине, съежившейся от жара, схватил ее и тут же, обжегшись, с невольным криком боли отдернул пальцы, сунув их в рот…
…Папа умел терпеть боль и никогда ни на что не жаловался. Впервые он сделал это, на памяти Хаймека, в тот день, когда они шагали по дороге, ведущей к станции, два дня тому назад. Папа останавливался чаще обычного и чаще обычного выплевывал кровавые комки. Во время одной из таких остановок он сказал:
— Не могу больше… Вот здесь, в груди… жжет. Словно раскаленные шпильки во всем теле…
Хаймек слушал папу вполслуха. Почему он отнесся к его словам так невнимательно? Скорее всего, виноваты в этом были птицы. Их было множество, и они непрерывно и как-то возбужденно то взмывали вверх с хриплым карканьем, то стремительно пикировали — и поодиночке, и попарно, так, что порою казалось: еще немного, и они упадут им прямо на голову. Но на голову они не падали, да и на землю тоже — не долетая до земли какую-то малость, птицы непонятным образом плавно замедляли падение и снова устремлялись ввысь. Засунув в рот четыре пальца, мальчик оглушительно свистнул, всполошив всю черную стаю — не только тех птиц, что кружились в воздухе, но и тех, что прыгали по земле неподалеку от тропинки. Одна из них еле-еле шевелила крыльями, как бы поддразнивая или издеваясь над устало бредущими по земле людьми, и Хаймек, не удержавшись, запустил в нее камнем. Папа укоризненно посмотрел на своего сына и неодобрительно заметил ему:
— Ты, сынок, уже большой, а балуешься, как ребенок…
Хаймек стал виновато оправдываться:
— Знаешь почему? Потому что это обидно. У птицы есть ноги, и у нас тоже. Но у нас нет крыльев…
— Но раз это так… — начал папа и остановился, чтобы привести подходящую к месту цитату из Книги Иова, но в этот момент новый приступ кашля буквально согнул его вдвое. Его трясло, как в лихорадке, он хрипел и задыхался до тех пор, пока яркая струя крови не вырвалась у него из горла. Все это время, стараясь хоть как-то помочь отцу, Хаймек гладил его по спине и говорил ничего не значащие, но успокоительные слова.
Наконец кашель стих. Они не стали отдыхать, а просто продолжили свой путь, только без разговоров и много медленнее, чем прежде: отец впереди, зажав под мышкой мешок с филактериями, Хаймек сзади — на шаг, а то и на два, и на три. Папа шел большими шагами, и полы его пальто каждый раз распахивались и трепетали, словно крылья птицы. А мальчик не поспевал за ним, ибо при всем при том он был еще маленьким мальчиком, и шаги он мог делать только маленькие, а кроме того, всем мальчикам интереснее всего глядеть по сторонам, чтобы видеть, что делается в мире вокруг них. Ну, на птиц, скажем, он нагляделся уже достаточно. А вот чего хочет от них вот эта бездомная бродячая дворняжка с обвислыми ушами, которая вот уже столько времени трусит за ними, уткнувшись носом в землю и высунув язык? Поглядывая на беднягу, Хаймек почувствовал, как в нем просыпается жалость. Может быть, эта несчастная собачонка так же, как и они сами, не знает, что ожидает ее завтра.
Присев на корточки, Хаймек сказал собаке:
— Мы с папой идем на станцию. А ты?
Собака доверчиво подошла к мальчику и положила ему голову на колени. Хаймек погладил влажный нос и почесал пса за ушами. «Подожди нас, — сказал он собаке. — Вот вернемся из Ташкента и заберем тебя к нам. Я тебе обещаю. Папа будет не против».
Вспомнив о папе, Хаймек поднял голову, но отца не увидел — тот лишь мелькнул за поворотом дороги.
— Жди нас обратно, — еще раз сказал мальчик и припустил что было сил, чтобы совсем не потерять отца из вида.
Пес понимающе глядел ему вслед…
Локомотив подходил к станции, дергаясь каждую минуту, из-за чего вагоны, казалось, вот-вот столкнутся друг с другом и свалятся под откос. Подойдя к платформе, поезд заскрипел всеми тормозными колодками и на какую-то минуту не то чтобы остановился, а просто замедлил свой бег. Пестрая толпа ожидающих (и Хаймек со своим папой в их числе), не теряя и мгновения, дружно ринулась на штурм подножек и ворвалась в двери. Последние из пассажиров еще толпились в тамбуре, а поезд, дернувшись раз и другой, уже катил дальше.
Вновь прибывшие рыскали по вагону в поисках свободных мест. Но мест не было.
Папе повезло. Ему удалось втиснуться в узкое пространство у стенки. Там он согнулся и замер, переводя дух и приходя в себя. Отдышавшись, он сказал мальчику:
— Сынок, а ты… Заползай вниз, под лавку. Ты же видишь: мест нет… Подожди, я отдохну чуть-чуть…
— Да ничего, — сказал мальчик. — Не волнуйся, папа, я постою.
У папы по лицу пошли красные пятна, и Хаймек испугался, что сейчас папа снова закашляется. Но папа сказал:
— Дело в том, сынок… — говоря это, папа избегал глядеть на Хаймека, — дело в том, что у нас на двоих — один билет. И если придет контролер, он может нас высадить… Так что потерпи уж… ради меня…
И Хаймек полез под лавку.
Под лавкой было тесно, грязно и темно, все пространство было забито багажом пассажиров, чьи ноги очень кстати загораживали мальчика от нескромных взглядов. На время замерев, чтобы оглядеться, Хаймек
