умещалась. Даже дыхание у него прервалось, когда он спросил отца:
— Да… но… как же ты будешь молиться?
Папа долго смотрел в небеса, словно спрашивал у них что-то. Потом сказал:
— Я больше не буду молиться.
— Ты… не будешь?.. А что скажет Господь?
— Он? Не знаю… Мне это уже… не важно. Кто я… и что я в его глазах? Ничто. Я уже для него ничего не значу. Жизнь раздавила меня. Нет, не так — Бог меня раздавил. Когда он забрал у нас Ханночку, я не роптал. Я сказал себе: Бог дал, Бог взял. И раньше, когда немцы пинали меня сапогами в спину и ребра и отбили мне легкие, я говорил себе: «Он все видит, этим он испытывает меня». Мне было очень плохо, но я оставался человеком по образу и подобию его и при этом не терял своей чести. Я читал в священных книгах и знаю: приходу Мессии предшествуют испытания и несчастья, они необходимы… И я думал: если ему это нужно, пусть будет так… пусть даже Господь умертвит меня, если нужно… пожалуйста, разве мало я страдал. Ну, еще немного… еще… Но ведь есть всему и предел…
Он нагнулся к самому уху мальчика и прошептал чуть слышно:
— Предел… Я больше не могу, сынок. Не могу терпеть. Бог не может требовать от меня… Когда этот контролер ударил тебя по щеке… я был рядом… но я отступился от тебя… я предал сына. Этого Он требовать не может. Не должен был. Он отстранил меня от своего образа, и теперь я свободен от всего. И от молитв. Я продам… филактерии, и у тебя будут деньги на обратный билет… я дам их тебе, а ты… возьми билет в хороший вагон с мягкими сиденьями… чтобы не под полкой… ты… приехал к маме…
Испуганный и потрясенный, Хаймек пробормотал:
— Нет… не нужно… не делай этого… Я могу и без денег… Залезу в вагон, и никакой контролер меня не поймает. Правда-правда…
Но папа, не слушая, уже уходил от него быстрым шагом, разбрызгивая капли пота, которые, падая на асфальт, тут же высыхали.
Хаймек догнал его только на площади, которую облюбовали для себя беженцы. Они заняли в прилегающих улицах все, что хоть в какой-то степени годилось для обитания. В основном это были глиняные строения из необожженных — земля пополам с соломой — кирпичей, очень похожие на дом, который колхоз «Слава труду» выделил для проживания семьи Онгейм. Здесь, на границе городской черты, в них разрешили поселиться семьям, в которых преобладали старики, женщины и дети; точно такие же старики, женщины и дети, которым повезло меньше, сидели и лежали просто на земле или на вымощенных каменными плитами тротуарах; скудные их пожитки валялись здесь же. Людей было много. Сотни… тысячи… Они сидели, лежали, бродили… женщины теснились поближе к арыкам с холодной голубоватой водой и у водонапорных колонок. Одни варили, другие стирали, третьи вычесывали из детских голов жирных вшей, давя их ногтем большого пальца на частом гребне; характерный треск сопровождался проклятиями:
— А-а-а, попалась! — треск.
— Вот тебе, — треск, — получай… Будешь знать, как сосать нашу кровь!
— Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Мужчин было немного, в основном это были пожилые и даже очень пожилые евреи, которые, раскачиваясь, молились по истрепанным молитвенникам; сквозь дыры в лохмотьях просвечивали желтые грязные тела. Те, кто не молился, безучастно лежали на спине, обратив лицо к солнцу и закрыв глаза. И все без исключения непрерывно чесались и исходили потом — резкая вонь от давно немытых тел висела в перегретом воздухе, как дым.
К одному из таких лежачих и подошел папа. Когда папина тень упала человеку на лицо, он недовольно открыл глаза.
— Не нужны ли господину хорошие филактерии? — неуверенно спросил папа и, не дожидаясь ответа, развязал свой мешок. Он вынул одну за другой блестящие черным лаком коробочки вместе с кожаными и тоже лакированными ремнями и стал поворачивать их на солнце, держа на вытянутых руках. Вид у него был при этом такой, словно он просил подаяния.
Человек, к которому обратился папа, нехотя поднялся с земли, мельком взглянул на филактерии и спросил:
— Ну, и чего вы хотите?
Папа сказал, опустив глаза:
— Я хочу их продать… попрошу недорого… Мне… очень нужны деньги… собираюсь лечь в больницу, а вот он… мой сын, — и папа кивнул в сторону Хаймека, — ему нужно вернуться к матери… а у меня нет денег, чтобы купить ему обратный билет.
Папа говорил невнятно и быстро, как если бы он боялся, что у него не хватит решимости выполнить задуманное.
Еврей, к которому он обратился, ответил не сразу. Для начала он несколько раз отхаркнул, затем подвигал густыми рыжими, словно скрученными из темной бронзы, бровями, погладил правой рукой желтоватую бороду, левую же руку запустил в затылок — Хаймек, наблюдая за всеми этими манипуляциями, едва удержался от смеха, — закончилось это тем, что беженец, открыв широко свой беззубый рот, прокаркал равнодушно:
— Лично мне совершенно ни к чему ваши филактерии.
Папины руки, сжимавшие ремни с черными лакированными коробочками, бессильно упали к полам пальто. На лице его было написано отчаяние.
Еврей еще раз поскреб затылок, задрал бороду кверху и ткнул пальцем в сторону полуденного солнца.
— Я свои молитвы уже отчитал, — сказал он.
Опустив низко голову, папа прошептал чуть слышно:
— И, несмотря на это, может быть…
В эту минуту Хаймек увидел девочку в белом платье, которая преследовала удиравшего от нее со всех ног огромного кота. Выкрикивая что-то совершенно несуразное, она вслед за котом легко перепрыгивала через чьи-то узлы и корзины, пытаясь поймать животное за хвост. Хаймек, не в силах удержать зуд в ногах, тут же присоединился к шалунье. Уж от него-то коту деться просто некуда. Но у кота, похоже, были другие представления — как молния, прошмыгнул он у мальчика меж ног и был таков…
Девочка, запыхавшись, остановилась возле человека, с которым папа Хаймека разговаривал о филактериях, и что-то сказала ему. «Это ее папа», — решил Хаймек и, дождавшись, когда девочка поравнялась с ним, схватил ее за руку.
— У тебя смешной папа, — сказал он ей. — Волосы рыжие, и брови тоже.
Девочка, которая еще не отдышалась после беготни, показала Хаймеку красный язык, вырвала свою руку и сказала:
— Знаешь, кто ты? Тупица, вот кто. А голова у тебя набита соломой. Иначе бы ты знал, что мой папа давно умер!
Хаймек обиделся. Никогда еще ни одна девчонка не называла его тупицей. Сначала он хотел поддать ей как следует, потом решил бросить ее, но передумал и сказал ей так, как взрослые обычно говорят малышам:
— Если твой папа умер, тебе нельзя играть с котами. Поняла?
Девочка хотела что-то ответить, но тут неподалеку снова мелькнул кошачий хвост, и ее словно ветром сдуло. Тем не менее когда она в очередной раз пробегала рядом с Хаймеком, она круто остановилась и спросила его:
— А почему нельзя?
Хаймек снова ответил ей взрослым голосом:
— Потому что ты сирота.
Девочка некоторое время обдумывала его слова.
— Но, — сказала она, — мне хочется с ним поиграть.
— И мне хочется, — честно признался Хаймек, и они вместе рассмеялись чистыми детскими голосами.
Девочка протянула ему мизинец:
