другому в два раза дороже. Тот, кто купил, идет в библиотеку имени Ленина и, в свою очередь, продает ее за 1 600 рублей (зарплата инженера при этом в стране — 150 р. в месяц). Почему? Да потому что это первое, едва ли не уничтоженное самим автором на корню сочинение Гоголя, изданное под псевдонимом. И Ленинка, по тогдашним правилам, обязана выкупать этот раритет за любые деньги. Вот так — один купил «какую-то старенькую книжку», сам не знает зачем, и продал ее, будто елочную игрушку. А другой, благодаря своим знаниям, понял ее реальную ценность. И мне вот интересно было быть как раз вторым. Собственно, я и картинами со временем занялся по той же причине — очень любил живопись.
Уголовный кодекс определял спекуляцию как перепродажу с целью наживы — и для того, чтобы посадить человека, надо было поймать его за руку, и зафиксировать факт получения выгоды. Вокруг были люди, которые торговали валютой, камнями, драгоценностями — и, хоть и ходили они близко, ничего общего у меня с ними не было. В самой по себе наживе не было ничего манящего — поскольку советская экономика по факту была полунатуральным обменом, сто друзей всегда были важнее ста рублей, подлинным капиталом были связи, благодаря которым можно было достать и нормальную обувь, и финскую колбасу. Факт наживы меня самого несильно интересовал — мне куда важнее было совмещать мою библиоманию с неким вызовом, который был в том, чем я занимался. Я подсел на этот драйв, и он был (и есть) для меня важнее денег. И советская власть, и советская экономика создавали идеальные условия для того, чтобы жить такой жизнью.
Однако была и оборотная сторона. Проводя, скажем, вторую половину дня у Дома книги, первую я должен был все-таки отсиживать на работе — в Госстандарте. А когда у тебя и деньги начинают водиться, и в нематериальном плане ты начинаешь жить не как все, давить на тебя начинает прежде всего твоя свобода. Жить двойной жизнью не может быть легко. Однажды я, на очередном собрании в кабинете у шефа, первый раз за много лет отчего-то стал прислушиваться к тому, что говорит этот человек. И я вдруг понял — боже, он же просто тупой дятел; если принимать всерьез все то, что он говорит, можно с ума сойти. Я стал маяться. Меня стали травить (когда ты за шесть лет меняешь шесть машин, это неизбежно). Я стал выступать с критикой, чтобы меня не уволили, — тогда была кампания против преследования за критику, но ведь для этого надо было вникать в суть этих муторных дел... Меня стали заставлять написать заявление по собственному желанию, и я написал, что увольняюсь, поскольку не могу достичь показателей плана без приписок и воровства. Такому заявлению, понятно, никто не дал бы хода. Тогда меня — это была такая изощренная форма издевательства — стали ставить на ночные дежурства. Тут я совсем соскочил с катушек и стал описывать в гроссбухе (где в графе «происшествия» годами писалось «без происшествий») нападения сначала организованных банд, а потом инопланетян. Ну, это уже была последняя капля, понятное дело.
В конце концов, я нашел себе такое место, которое вполне соответствовало моим ожиданиям. Я был поставлен на контроль сбора цветного металла на пунктах приема. За десятку в месяц мои подшефные контролировали все без меня, а я мог числиться на работе, никогда там не появляясь. И началась хорошая жизнь. Казалось бы, спекулянт о брежневских временах так отзываться не должен. Но складывалась клиентура — среди моих покупателей встречались высокопоставленные люди; обладать антикварными изданиями их обязывал не столько понт, сколько положение. Ну, а знакомства, как я уже говорил, были самым главным капиталом. Помню, один министр заказал мне библиотеку книг о русских путешественниках — и это стало для меня целой упоительной исследовательской работой. Я кинул среди коллег клич, и в моих руках оказались мемуары Крузенштерна, записки Даля, редчайшие издания Афанасия Никитина... Обращались даже служители церкви. Я доставал для семинарий и академий сочинения Бердяева, Булгакова, Леонтьева за весьма умеренную плату — понимал, что другого канала получения этих книг у них быть не может.
Среда букинистов, в отличие от смежных областей, не была полна уголовниками — среди людей моего круга никто даже в тюрьме не сидел, никто никого никогда не сдавал и не кидал. Даже Конторе мы не были нужны — было «в отрасли», как ни странно, много людей, открыто называвших себя стукачами. Но практика показывала, что с нами — в частности, со мной — они имели дело только тогда, когда им было выгодно. Ну и, к тому же, книготорговец — это же не шпион и не вредитель, пусть себе гуляет.
Забавно, что самые суровые времена для меня настали как раз в период либерализации экономики. Если в середине 80-х, когда уже была свобода, но еще было социалистическое государство, работать было даже и привольно, то к концу девятого десятилетия наступила некоторая амба. Рынок встал — то есть исчез. То есть совсем — вместе с едой из магазинов. Уже можно было быть спекулянтом и называться предпринимателем, но незачем было спекулировать и предпринимать — книги стали никому не нужны. Именно тогда мне довелось — едва ли не впервые в жизни — заняться бизнесом как таковым, чистым зарабатыванием денег: навыки есть, жить надо, вертеться — умей. Сначала, в самом зачине 90-х — занялся компьютерами. Здесь хотя бы формально мне как технарю было понятно — ну, техника, прогресс, все дела. Затем, когда первичная потребность в ЭВМ была удовлетворена — недвижимостью. И вот тут для меня начался самый что ни на есть кошмар. Когда занимаешься книгами, имеешь дело с образованными людьми или теми, которые пытаются стать образованными. Когда занимаешься недвижимостью — имеешь дело с алкашами и пустоголовыми новыми русскими, именно они населяют твой мир и снятся тебе ночами. Я знал и знаю огромное количество людей, которые могут ради выгоды есть грязь и в ней валяться. Мне же было просто худо.
Слава Богу, где-то к середине 90-х я вернулся к своим занятиям и больше от них не отступал. И тут, уже в наше время, снова возникло противоречие. В последнее время сложился и сформировался нормальный рынок — есть спрос, есть кому сделать предложение. Но что это за спрос?
Если раньше в клиентуре гегемонил высокопоставленный чиновник, желающий поднять свой уровень культуры, то теперь — тоже чиновник, только вор. Человек с принципиально другим мышлением — не богатеющий, чтобы добиться власти, а стремящийся к власти, чтобы нажить состояние. Без уголовного прошлого, но с соответствующим мышлением и вкусом. Рассматривающий покупку редкой старинной книги как инвестицию — а не как не имеющий денежного измерения капитал, который он передаст своим детям, и просящий меня, чтобы энциклопедия Брокгауза и Эфрона «выглядела поновее». Нет, есть и обратные случаи — необыкновенно образованные, удивительного интеллекта молодые люди, добившиеся успеха и закрепляющие его покупкой у меня книг или картин. Но они — исключения.
Вы можете спросить меня, почему я не владелец антикварного магазина или сети букинистических лавок. Тут дело вот в чем. Человек, продавший за двадцать рублей книгу В. Алова, за свое невежество получил прозвище Ганц Кюхельгартен. И он такой был не один — несколько кюхельгартенов, которым в 70 -е было все равно, что покупать и кому продавать, в 2000-е оказались в списке Forbes. Другие — в него не попадают. А мне туда просто не надо.
Записал Алексей Крижевский
Утро завмагов
Интервью с хозяином музыкального магазина
Борис Николаевич Симонов — хозяин магазина «Трансильвания», «легенда эфира» и крупнейший знаток западной рок- и поп-музыки. В восьмидесятые годы он был председателем московского клуба филофонистов в ДК Горбунова, в девяностые вел передачу «На графских развалинах» на радио 101, в новом веке стал заведовать лучшей из местных музыкальных лавок, по ощущениям больше похожей на семейный итальянский ресторан, где нет нужды в меню, потому что и так есть все.
— Вы были главным человеком по пластинкам на Горбушке, как так получилось?
— Был конец 87 года, я сидел дома в дутой куртке, нянчил второго ребенка и думал, что п... ц мне полный, как и всем остальным.
— А что случилось в 87 году?
— К тому времени винил как таковой перестал быть престижным. И соответственно продаваемым. Все стали смотреть кино. С 81 по 87 год винил постепенно умирал, компакт-диски в стране еще практически не появились. Они, конечно, были, но разве что у дорогих зубных врачей и успешных адвокатов. К 87 году
