годах выходившие на бульвар флигели соединили между собой и надстроили двумя этажами. Главное усадебное здание, находящееся в глубине двора, перестроили еще раньше, в начале XX века, когда усадьба принадлежала московской Земледельческой школе. Эта же школа владела и соседним участком, бывшей усадьбой фельдмаршала Каменского.
Далее Смоленский бульвар переходит в Смоленскую-Сенную площадь. До самой революции на ней шумел Сенной рынок, на котором, вопреки названию, торговали не только и не столько сеном, но еще и дровами и углем. Левая сторона площади, застроенная невзрачными двухэтажными домишками с лавками и простонародными трактирами в первом этаже, была уничтожена в середине XX века. В 1950-е годы построили жилой дом с кинотеатром «Стрела» (№ 23-25). Этот кинотеатр приобрел особую популярность в годы перестройки — на его базе был организован экспериментальный центр неигрового кино. В нем, в частности, прокатывали самый нашумевший документальный фильм 1980-х — «Легко ли быть молодым». В начале 1960-х построили соседний дом (№ 29) с большим универсальным магазином «Руслан». Дальше застройка прерывается небольшим сквером, по обе стороны которого стоят высокие гостиничные здания. В былые времена на месте дальнего от площади угла сквера стояла церковь Смоленской иконы Божией Матери, построенная в XVII веке. Церковью заканчивалась Смоленская-Сенная площадь и начинались владения Смоленского рынка. Здесь торговали в первую очередь съестными припасами — Смоленский рынок был главным конкурентом Охотного ряда. С самого края рынка, на углу, — доходный дом братьев Орловых, сохранившийся до наших дней. Дальше начиналась типичная рыночная застройка: трехэтажные дома с лавками, фасад одного из них сохранился. Если пройти чуть дальше, то можно найти и нетронутую временем застройку (№ 9) — правда сейчас вся она закрыта рекламой. Такие же домики стояли и на месте огромного жилого здания, построенного по проекту И. В. Жолтовского в 1940-е годы.
Правая сторона Смоленского бульвара начинается с доходного дома А. А. Кунина (№ 2), построенного в 1903 году и надстроенного в конце 1990-х. За ним — четырехэтажный Городской училищный дом (№ 4), построенный в 1905 году на средства известного благотворителя Василия Алексеевича Бахрушина. Рядом с ним стоял особняк самого Бахрушина, снесенный в 1970-е годы, на его месте — семнадцатиэтажный жилой панельный дом. При его строительстве уничтожили и изящный старинный особнячок Лосевых, в котором в 1920-е годы работал московский Музей игрушки.
Далее — доходный дом (№ 10), построенный в 1892 году и надстроенный в 1930-е. За ним, на углу с Большим Левшинским переулком — двухэтажный домик 1870-х годов. Одну из его квартир в 1890-е годы занимал профессор Московского университета, будущий академик Владимир Иванович Вернадский. По другую сторону переулка — восьмиэтажный «сталинский» дом (№ 22), для строительства которого снесли почти целый квартал двух- и трехэтажных домиков, построенных, в основном, во второй половине XIX века. Как они выглядели, можно судить по единственному сохранившемуся зданию (№ 24): скромная отделка фасада, в нижнем этаже — лавки или мелкие конторы, два верхних сдаются внаем под квартиры.
Из серенькой застройки выделялся (да и до сих пор выделяется) великолепный особняк (№ 26/9) на углу с Глазовским переулком. Первым владельцем этого дома был чаеторговец К. С. Попов. В 1890-е годы его купил фабрикант Михаил Абрамович Морозов. Впрочем, обычно этот особняк связывают с именем его жены, одной из первых красавиц Москвы, покровительницы художников, Маргариты Кирилловны Морозовой. В этом особняке не раз бывали Серов, Скрябин, Дягилев, Врубель, Бердяев, Коровин, Левитан, Серов. В зимнем саду хранилась прекрасная коллекция живописи — помимо полотен друзей дома в ней имелись работы Ренуара, Дега, Ван Гога и Гогена. После революции особняк стал рабочим клубом, а позже в нем разместился райком партии. В 1980-х его планировали сделать домом приема делегаций (как это произошло с особняком Саввы Морозова на Спиридоновке), но в итоге здание досталось банку «Российский кредит». Ему же принадлежит и дом напротив, уже на Смоленской-Сенной — недавний новодел «по мотивам» исторического здания 1810 -х годов. К нему примыкает бывшая усадьба Несвицкой, над обликом которой, по некоторым сведениям, работал сам Матвей Казаков. С 1878 по 1925 год в этой усадьбе находился приют. Справа от усадьбы, на красной линии бульвара, — двухэтажный особняк, построенный в 1888 году специально для бесплатной городской читальни им. А. Н. Островского.
Оставшееся пространство площади с 1940-х годов занимает одна из семи высоток Москвы — здание МИД, заменившее собой целый квартал до Денежного переулка.
На углу Арбата и Смоленской площади стоит конструктивистский дом, хорошо знакомый каждому москвичу: в его первом этаже находится гастроном «Смоленский» (бывший Торгсин, описанный Булгаковым в «Мастере и Маргарите»). За ним застройка прерывается пышными, почти триумфальными воротами — они ведут ко входу на станцию метро «Смоленская» Арбатско-Покровской линии. Следующее здание (Карманицкий, 9) было построено в 1980-е для «Дома моды на Арбате». А вот дальнейшая застройка до самого конца площади сохранилась неизменной с начала XIX века — снесенная часть Смоленского рынка состояла из таких же домов.
Впрочем, площадь была застроена и посередине — там, где сейчас проезжая часть. Там, собственно, и находился крытый Смоленский рынок. Он занимал большую часть площади — проезды для пешеходов и экипажей по обе стороны рынка имели ширину всего лишь в 8 саженей (около 17 метров). В 1930-е годы, после уничтожения рынка, на том же самом месте возвели наземный вестибюль станции метро «Смоленская» Филевской линии. Просуществовал он всего несколько лет: уже в конце тридцатых, при реконструкции Садового кольца, здание вестибюля снесли.
Реквием по сверхчеловеку
Русский взгляд на закат Европы
Личность и ее друзья
Не Бенкендорф, не Берия и не Малюта Скуратов вершат суд над отечественной культурой — что могут они? В крайнем случае убить. А вот осудить на века, предать забвению — это под силу только мощной корпорации русской интеллигенции, организации более влиятельной, нежели охранное отделение. Никакому опричнику не под силу сотворить кумира из пыли и повергнуть в прах титана. А могучая российская интеллигенция проделывает эту операцию ежесекундно. Суд, который выносит она, оказывается более пристрастным, а приговор — окончательным. Русская интеллигенция не знает пощады, для нее нет авторитета. Творец думает, что он уже достаточно велик и неуязвим, может позволить себе иметь свое мнение — о, как же он наивен! Пристально наблюдает за ним прогрессивная интеллигенция, и если творец допустит оплошность — спросит с него строго.
Лев Толстой интеллигенцию разочаровал, Маяковский оскорбил в лучших чувствах, Зиновьев в последние годы жизни оскандалился, и с Гоголем тоже вышел конфуз. То есть начинали авторы неплохо, даже, можно сказать, весьма хорошо, а вот потом что-то в них портилось. Есть определенная закономерность в динамике общественного поощрения и осуждения. Общество успевает выдать авторам авансы, объявить их гениальными, а затем авторы оказываются недостойными общественного признания. Вероятно, обласканные признанием, они уже воображают о себе невесть что; думают, могут себе позволить что угодно. Отнюдь нет — требуется строгое соответствие стандарту. «Облако в штанах», «Война и мир», «Зияющие высоты», «Ревизор» — это отлично, это приветствуется, однако требуется, чтобы автор всегда соответствовал нашим представлениям о нем, — и, как на грех, авторы частенько сбоили. Начинали здорово — а что потом? Толстовское евангелие, поэма «Хорошо!», критика «западнизма» и «Выбранные места из переписки с друзьями» — это просто неприлично. Помилуйте, их ведь словно подменили! Неужели это те самые люди, коих мы поспешили возвести в генеральский чин? Не мы ли рукоплескали этому крикуну, этому многообещающему поэту? А он? Прогрессивная интеллигенция вежливо, но твердо указывала авторам на то, что они провинились, поясняла, в чем именно, и лишала автора своего расположения. Время и мнение очередных поколений интеллигенции утверждало приговор, отливало его в бронзе. Так и постановили: Толстой был велик, но к старости стал ханжой, Зиновьев был смел, а в пожилые годы спятил, Маяковский в юности был гениален, но предал свой талант, а Гоголь сначала написал гениальные произведения, а потом на религиозной почве свихнулся.
Интеллигенция тонко чувствует, где проходит рубеж между талантливым самовыражением и скандальной искренностью. Так, в творчестве обожаемого всеми Пастернака наступает перелом, когда он берется писать свой главный роман. Казалось бы — ну, что еще надо, и так небожитель; однако откладывает заумные стихи и пишет унылые прописи. И ведь предупреждал же сам: нельзя, мол, не впасть в простоту. Однако одно дело предупредить, другое дело — действительно в простоту впасть. И ничего уже не поправить, поэта окончательно приговорит не съезд советских писателей, не самодур Хрущев; его пригвоздит мнение либеральной интеллигенции. «Доктор Живаго» Пастернака сродни «Выбранным местам из переписки с друзьями», заметила некогда Ахматова,
