необходимые прививки и пройдена очередная плановая диспансеризация». Я решила приказ проигнорировать. Не тут-то было. На дом пришло письмо со строгим напоминанием... Вплоть до увольнения. Опросила товарищей по работе. Нашей лаборантке в диспансере Василеостровского района велели пройти флюорографию, сдать анализы крови, кала, мочи, мокроты и сделать реакцию Пирке. Ну, и прививки, о которых никто отродясь не слыхал. Народу полно. Лаборатория не справляется. Все анализы извольте сдавать до полдевятого утра. Я взвыла от такой перспективы, но вторая коллега меня успокоила: «Не переживайте заранее. Все зависит от района. В Невском районе требуют сделать только флюорографию и пирке. Бесплатно пирке делают только бомжам, а остальные платят восемьдесят пять рублей».
Про туберкулез я кое-что знала. У нас в кладовке валялась брошюра «Туберкулез (чахотка) — болезнь пролетариата», год издания 1922-й. Кто-то брошюру стащил, но я помню, что там было написано: «Чахотка распространена среди трудящихся, живущих в скверных условиях». Лет тридцать назад у нас появилась новая няня. Веселая, краснощекая пятидесятилетняя тетка. Приехала с Северного Кавказа, и в Ленинграде у нее не было своего жилья. Жила она у меня, спала в одной комнате с трехлетним мальчиком. Мария Васильевна готовила простую пищу, гуляла с ребенком, включала радио и телевизор на полную громкость, была исключительно глупа. Меня она не любила, но этого и не требовалось, условиями она была довольна. Она прожила у нас четыре года, ни на что не жаловалась, только все время кашляла. В поликлинику она не обращалась, потому что в Ленинграде не была прописана. Наконец, я взяла ее за руку и отвела к знакомому врачу. У Марии Васильевны нашли открытую форму туберкулеза. Она попала в больницу, а нас, темных и невежественных, поставили на учет и пять лет гоняли по врачам. Бог миловал, Мария Васильевна никого не заразила. За это и была вознаграждена: там, в больнице встретила старика-туберкулезника с ленинградской пропиской, вышла за него замуж, и они получили отдельное жилье. Вне очереди.
В понедельник я отправилась в поликлинику за направлением во флюорографический кабинет. Свои два часа в очереди отсидела, зато от стариков узнала много интересного: наша участковая врачиха предлагает одиноким пенсионерам пожизненный медицинский уход, лекарства, то, се, а взамен хочет получить их квартиры. Кто еще квартирку не приватизировал, обещает помочь и с этим, за свой счет. Старики были напуганы, советовались со мной, жаловаться ли главному врачу на аферистку. «Она нам быстро устроит летальный исход». Я подумала: «А вдруг они с главным врачом заодно?» Отсоветовала.
Через два дня я получила бумажку со штампом «Органы грудной клетки в пределах возрастных изменений». Ну, думаю, хоть что-то. Мой тубдиспансер оказался последним домом на Каменноостровском проспекте, дальше — Малая Невка, острова. С детства помню этот трехэтажный особняк, сорок лет езжу мимо него на работу. Обшарпанный, тихий, столетний дом стоит с отступом от красной линии, в окнах никогда не горит свет. Здесь раньше была богадельня для разорившихся купцов, потом детский приемник- распределитель, во время войны — что-то секретное, а теперь — противотуберкулезный диспансер Приморского района. На старых фотографиях особняк окружен оградой, в ограде часовня.
В регистратуре велели подниматься на второй этаж, к врачу Круковскому. Вход на лестницу закрывала дверь, на которой висело объявление «Лестница служебная!!!». Пошла искать другую лестницу, для посетителей. Со мной увязалась еще одна женщина, тоже хотела подняться на второй этаж. Ничего похожего мы не нашли, только страшного вида уборные зияли по обоим концам коридора. Откуда-то из глубин появилась тетя и пожелала узнать, что мы тут делаем.
— Ищем лестницу для посетителей.
— Лестница у нас одна. Хотите, чтоб для вас отдельную построили?
На втором этаже не было ни души. Стены длинного коридора выкрашены в темно-зеленый цвет, на потолке лампочка в двадцать пять ватт, ни стула, ни дивана. В приоткрытую дверь я увидела врача Круковского, молодого человека с бородкой. Он ел орехи арахис. Шелуху складывал в картонную коробочку для бланков. Взгляд отсутствующий.
— Можно?
— Входите. С чем пожаловали?
— Вы не могли бы выдать мне справку, что у меня нет туберкулеза?
— Да хоть десять.
Врач Круковский поискал в ящиках, нашел нужный бланк.
— Как фамилия?
Через минуту бумага с печатью была у меня в кармане, даже паспорт не понадобился. Я поблагодарила доброго доктора и пошла к выходу, боясь, что доктор передумает. Он проводил меня до дверей и сказал на прощанье: «Представляете? Человек окончил Медицинский университет, а сидит в этой берлоге».
Домой я летела, как на крыльях. Сколько времени, сил и нервов сохранил мне доктор Круковский! Дома от избытка чувств я вымыла окна и прибрала в кладовке. Вечером пошла выносить помойку. У помойного бака спал бездомный человек. На нем была майка с надписью по-шведски: «Сохраним наши шхеры в чистоте!» Эта майка еще вчера сохла у меня на балконе.
Посмертное братство
Как Гоголь стал Пушкиным, а Пушкин — Гоголем
Пушкин и Гоголь обычно представляются какими-то противоположными полюсами русской культуры. Между тем сам Гоголь не только настойчиво подчеркивал свою исключительную близость с Пушкиным, но и неустанно напоминал о том, что Пушкину он обязан тем, что стал Гоголем. Если верить так называемой «Авторской исповеди», именно Пушкин отвратил Гоголя от литературных мелочей и впервые заставил его «взглянуть на дело сурьезно». Мало того! Он отдал ему «свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то в роде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет „Мертвых душ“». Но и это еще не все! «Мысль „Ревизора“ принадлежит также ему...»
Гоголевские признания не следует, однако, принимать на веру. Кое-какие сомнения на этот счет возникают сразу же.
Итак, сюжет «Мертвых душ»... Мы достоверно знаем (из письма Гоголя Жуковскому) лишь то, что Пушкин был среди немногих лиц, посвященных в замысел Гоголя (работа над «Мертвыми душами» начиналась в глубоком секрете). Сохранилось еще письмо Гоголя Пушкину от октября 1835 года, в котором автор сообщает, что он начал писать «Мертвые души» и что сочинение растянулось на предлинный роман. Но, во-первых, из текста письма никак не следует, что сюжет «предлинного романа» был получен от Пушкина, а во-вторых, есть веские основания подозревать в самом этом письме позднейшую гоголевскую мистификацию...
Первое упоминание о ключевой роли Пушкина в замысле «Мертвых душ» появляется только в письме Плетневу (другу Пушкина) от 28/16 марта 1837 года — вскоре после того, как Гоголь получил известие о смерти поэта: «Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. <…> Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание...» Через два дня Гоголь дословно повторит это признание в письме к московскому литератору Михаилу Погодину, но с важным прибавлением: «Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась, чтобы он не являлся в то время очам моим». Между тем еще в ноябре 1836 года в письме Жуковскому Гоголь просит корреспондента поделиться соображениями о том, «какие смешные курьезы могут быть при покупке Мертвых душ», а заодно просит расспросить на тот же предмет Пушкина. Не правда ли: странная просьба (да еще через посредника!), обращенная к тому, кто подарил задушевный, выношенный сюжет?
С «Ревизором» и того страннее. О том, что Пушкин имеет хоть какое-то отношение к «Ревизору», Гоголь ни словом не обмолвился в течение пяти лет после премьеры, вплоть до 1841 года. А в заграничных письмах он отзывался о своей комедии с каким-то демонстративным презрением. 25 января 1837 года (заметим: Пушкину остается жить немногим больше двух недель) Гоголь пишет своему другу Прокоповичу: «Да скажи, пожалуйста, с какой стати пишете вы мне все про „Ревизор“? <…> Во-первых,
