имел репутацию враля, поэтому распродажа эта послужила предметом скептических обсуждений, о которых Пушкин упомянул в своем дневнике: «Говоря о Свиньине, предлагающем Р. Академии свои манускрипты XVI века, Уваров сказал: „Надо будет удостовериться нет ли тут подлога. Пожалуй, Свиньин продаст за старинные рукописи тетрадки своих мальчиков“». Наверняка Пушкин пересказывал этот разговор Гоголю (тот как раз усиленно домогался профессорской позиции и просил Пушкина похлопотать за него перед Уваровым, тогдашним министром просвещения).
Кое-что пушкинское сохранилось, однако, и в последней редакции «поэмы». Отголоски пушкинских рассказов звучат в слухах, возникших в городе NN вокруг фигуры Чичикова и его таинственной аферы. Чиновники заподозрили в Чичикове делателя фальшивых ассигнаций, разбойника и даже... Наполеона- антихриста!.. Это живо напоминает один из эпизодов путешествия Пушкина по пугачевским местам: бердские казаки, к которым Пушкин приехал записывать предания о Пугачеве, сочли его разбойником (интересовался мятежным самозванцем, стало быть — «подбивал под пугачевщину»), фальшивомонетчиком (подарил старухе за рассказы и песни целый червонец, новенький и блестящий, — стало быть, фальшивый!) и, наконец, антихристом («потому что вместо ногтей на пальцах когти!»)... По свидетельству Владимира Даля, Пушкин над этой казацкой бдительностью «много смеялся».
Если связь гоголевских текстов с Пушкиным сводилась в основном к подобным деталям, то никаких акций «торжественной передачи» замыслов, идей и сюжетов не было и быть не могло: Гоголь вылавливал пушкинские рассказы, анекдоты, остроты буквально из воздуха и пользовался ими безо всякой санкции. Скорее всего, именно по поводу подобных гоголевских заимствований Пушкин и говорил, смеясь, в близком кругу: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя» (свидетельство домашних Пушкина, зафиксированное его биографом П. Анненковым). Если бы Пушкин сам вручал материал литературному собрату, то жалобы — хотя бы и сколь угодно шутливые — были бы с его стороны совершенно неуместны.
Все изменилось со смертью Пушкина. Гоголь, конечно, был ею искренне удручен. Но, с другой стороны, эта смерть открывала вакансию Первого Писателя современности. На это место и начинает претендовать Гоголь. При этом он всячески стремится легитимизировать свои претензии, обосновать право стать «Пушкиным сегодня». Использование пушкинских анекдотов для такого статуса давало немного оснований. Требовалось оформить былые литературные отношения как передачу литературного первенства. Теперь в уникальном характере отношений с Пушкиным нужно было убедить окружающих и — может быть, в первую очередь — самого себя.
Новому Гоголю потребны были и новые отношения с покойным. Так «Мертвые души» превратились в исполнение завещания Пушкина. Затем Пушкин выдвинулся и в связи с «Ревизором». Весной 1841 года Гоголь шлет из Италии Сергею Аксакову «Отрывок из письма к приятелю», который должен был сопровождать новое издание «Ревизора». Посылку Гоголь снабдил особым пояснением: «Здесь письмо, писанное мною к Пушкину, по его собственному желанию. Он был тогда в деревне. Пиеса игралась без него. Он хотел писать полный разбор ее для своего журнала и меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене. Письмо осталось у меня неотправленным, потому что он скоро приехал сам».
Давно установлено, что это письмо не могло быть написано в 1836 году: слишком много в нем фактических противоречий и несообразностей (Пушкин, вопреки Гоголю, не собирался писать разбора «Ревизора»; статья для «Современника» была сразу поручена другому литератору; «письмо» датировано 25 мая 1836 г.: Гоголь утверждает, что Пушкин находился тогда в деревне; на самом деле Пушкин вернулся в Петербург уже 23 мая... И т. д., и т. п.!) По всем признакам «письмо Пушкину» было сочинено четыре года спустя после смерти Пушкина, незадолго до отправки текста в Москву.
Но язык не поворачивается назвать это письмо «фальшивкой». В некоторых отношениях это действительно письмо Пушкину — письмо, которого Гоголь не успел написать своевременно и дописывал через несколько лет. Странное чувство испытываешь, когда читаешь его финальные строки... «Я хотел бы убежать теперь Бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие, далекие небеса, могут одни только освежить меня. Я жажду их, как Бог знает чего. Ради Бога, приезжайте скорее. Я не поеду, не простившись с вами. Мне еще нужно много сказать вам того, чтo не в силах сказать несносное, холодное письмо...» Гоголь уехал из Петербурга за границу, не простившись с Пушкиным. Он намекал на то, что его вины в том нет. Но, может быть, на самом деле все было не так просто? Переписывая задним числом историю, не изживал ли Гоголь задним числом и тяготевшее над ним чувство вины?..
От такого письма уже один шаг до объявления, что и самая «мысль» «Ревизора» принадлежит Пушкину!.. Да что там! Пушкин вообще был первым, кто постиг сущность дарования Гоголя. Об этом сообщается в «Авторской исповеди» (непосредственно перед рассказом о передаче сюжета «Мертвых душ» и «мысли» «Ревизора»): «... он мне сказал: „Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью, не приняться за большое сочинение! Это, просто, грех!“».
Разумеется, после оценки Пушкина судьба Гоголя изменилась радикально и навсегда... Но действительно ли говорил Пушкин Гоголю нечто подобное? В этом позволительно усомниться. И вот почему. Задолго до «Исповеди», в 1835 году (в той самой статье, где Пушкин представлен идеалом русского человека в его развитии, каким он явится через двести лет), Гоголь выделял важнейшую отличительную особенность предмета своего исследования: «Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет».
Нетрудно заметить, что в «Авторской исповеди» главнейшей способностью Гоголя объявляются те самые свойства, в которых Гоголь прежде видел отличительные достоинства Пушкина! Причем теперь эти свойства признает за Гоголем... сам Пушкин!.. Наложение двух характеристик, произошедшее, видимо, непреднамеренно и подсознательно, имело глубокий внутренний смысл. На Гоголя переходили достоинства Пушкина — тем самым он как бы окончательно сливался с Пушкиным, становился «новым Пушкиным», по праву заступал его место.
На самом деле случилось, скорее, обратное: это Пушкин стал Гоголем. Точнее сказать — героем Гоголя.
Биография Пушкина (и, соответственно, его отношения с Гоголем как часть этой биографии), его личность, вкусы, взгляды — все это оказалось переосмыслено и переоформлено в соответствии с идейно- литературными представлениями позднего Гоголя — наивного политического мыслителя, доморощенного экономиста и самопровозглашенного проповедника... Взгляды Пушкина, как они изображаются Гоголем, — это нынешние взгляды Гоголя. Даже стилистически Пушкин оказывается близок Гоголю. Он любит произносить длинные поучительные тирады, в которых высокое библейское слово лихо сопрягается с бранным русским словцом. Гоголь подробно излагает суждения Пушкина о законе и милости, о русской монархии и об американской демократии (а Пушкина 30-х годов действительно интересовали эти вопросы!), но в его изложении пушкинские высказывания звучат так, будто их произносит Костанжогло, а то и Собакевич: «Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит»... Так и ждешь продолжения: «И во гневе он плюнул»...
Такой Пушкин не только мог сообщить Гоголю мысль «Ревизора» (видимо, как аллегорической пьесы о страстях, бушующих в душевном граде), но и открыть тайну стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один». Стихотворение это, как сообщает Гоголь, представляет собою «оду императору Николаю», зачитавшемуся «Илиадой» во время бала в Аничковом дворце... Раскрытие «тайны» поразило даже монархиста и патриота Степана Шевырева, совершенно правильно считавшего адресатом пушкинских стихов Николая Гнедича, переводчика «Илиады». Ошеломленный, он писал Гоголю: «Как мог ты сделать ошибку, нашед в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл, смысл неприличный даже?..»
Между тем Гоголь никакой ошибки — в смысле непреднамеренной фактической неточности — не делал. Рассказывая о тайном смысле стихов Пушкина, он выступал не как мемуарист, а как художник. Им руководило не стремление верно передать факты, а стремление создать внутренне законченный образ — образ того именно Пушкина, чье место Гоголь должен был занять как русский национальный поэт, верноподданный русского императора и учитель русского народа...
