хочется заменить, и самые пламенные речи произносят как раз те, кто уже нацелился на освободившееся местечко. Да вспомните похороны какого-нибудь общественного, прости Господи, деятеля, или, скажем, работника искусства: арию «он был уникальным, неповторимым, другого такого человека не рождала земля и уж точно не родит» в таких случаях обычно исполняют именно кандидаты в наследники и преемники.
Впрочем, европейский политес требует и многого другого, неведомого наивной архаике. Например, публично радоваться гибели врага сейчас считается крайне неприличным — ну разве что в качестве эпатирующего жеста.
На этом стоит остановиться поподробнее. На самом деле трудно представить себе радость большую, чем сознание, что ненавидимый тобою человек загнулся, а ты жив, и уже тем самым его победил или хотя бы переиграл. Дальше, однако, возникает вопрос, многие ли твою радость готовы разделить. В древности, когда люди жили небольшими и хорошо сплоченными общинами, все было понятно: враг одного был врагом для всех. Сейчас не то: социальные сети уплотнились, все жители земли знакомы друг другом через несколько рукопожатий, и твой лютейший враг запросто может оказаться первой любовью супруги твоего хорошего приятеля, причем ты об этом можешь даже не подозревать, потому как жены не склонны открывать подобные тайны сердца мужьям. Но если в гостях у этого самого приятеля в присутствии очаровательной супруги выпьешь за то, что неприятный тебе тип перестал осквернять землю своим присутствием, ты сильно рискуешь отношениями, потому как та постарается ему объяснить, что ты идиот и подонок — и, скорее всего, преуспеет.
Это, впрочем, приличная причина, а есть и неприличная. Радоваться смерти врага — значит, навлекать на себя гнев и ярость его друзей, сторонников и подельников. В некоторых случаях это опасно не только для радующегося, но и для окружающих его людей. Если умирает жестокий бай или безумный тиран, лучше не петь песни на улицах, так как у бая и тирана наверняка найдутся подельники, которые поднимут певунов на копья... Ну или хотя бы стоит подождать с песнями — пока их не прикажет петь следующий тиран, вот тогда будет можно.
Так что не стоит слишком уж радоваться свежим гробам, даже если в гробу лежит мерзавец. Если, повторяю, речь не идет о сознательно наносимой пощечине общественному вкусу — тогда, конечно, дело другое. Хотя это риск: всегда найдутся те, кто не любит пощечин и постарается ответить тем же. И общественное мнение будет, скорее всего, на его стороне.
Но вернемся к теоретизированию. Нетрудно сообразить, что общее, суммарное, так сказать, отношение к смерти примерно зависит от того, с каким именно вариантом таковой люди встречаются чаще всего. По сумме, если угодно.
Ну чтобы было понятно. Низшие слои общества всегда отличаются тем, что называется «презрением к смерти». Нет, речь не идет о мужестве — наоборот, нищие жалки и трусливы. Но вот чужую смерть они презирают: типичное отношение к новопреставленному описывается словами «помер Максим — да и хрен с ним». На самом деле тут более применимо «подох», «ноги протянул» или «кони двинул». Напротив, люди зажиточные ведут себя совершенно иначе: смерть — это серьезное дело, точнее — начало серьезных дел: имущество покойного, долги, положение в обществе, обязательства, и все прочее, чем нужно заниматься, настраивает на соответствующий лад. Про рискующих жизнью я уже сказал — тут тоже все понятно... В общем, дальше, наверное, можно не продолжать: всяк по себе судит.
В этом смысле современное российское общество видит смерть в основном через призму поговорки о Максиме. Смерть не вызывает ни малейшего уважения — так как все считают друг друга падалью, не заслуживающей даже самого малого уважения.
Причина проста. Социальная структура постсоветского общества такова, что наследовать в ней ничего нельзя — ни имущества, ни места в пирамиде. Большинство населения нищенствует, а то немногое, что оно имеет, ему не принадлежит. Но и богатые в этом отношении тоже недалеко ушли. Нет, богатый папа может оставить сыну счета — в западных банках, разумеется, — или недвижимость. Но вот, к примеру, бизнес сам по себе не наследуется: как только уходит из этого мира человек, на котором держалось дело, оно переходит под контроль тех, кто был ближе к рычагам, или его расклюет налетевшее воронье. Тут уж не до скорби: надо прятать пожитки, а то и прятаться самому. Как сказал некогда один мой неблизкий знакомый, когда его обеспеченный отец дал дуба: «Блин, ну папаша меня и подставил». Я его, увы, хорошо понимал, хотя посочувствовать по полной как-то не получалось.
Возможно, когда-нибудь это изменится — но, боюсь, не в этой жизни.
???
Все выпили.
— А все-таки жаль, что он сдох, — подал голос Егор. — Что не дожил.
— До суда? — усмехнулся Валентин. — Боюсь, нам долго пришлось бы ждать. Он и так зажился... мразь, — добавил он с несвойственной его легкой натуре интонацией.
— А теперь что-нибудь изменится? — вздохнула Натали. — Вообще, извините меня, конечно, но я не разделяю вашей радости. В конце концов, не мы его убили.
— Пока он был жив, ничего не могло быть хорошего, — убежденно сказал Саша. — Михаил, может, водки?
Я молча потянулся за стопкой.
— Он уже не управлял. Семья — это другое, ну так она всем и рулит, — авторитетно заметил Влад. — И этот ничем не лучше. Такой же ельцинский выкормыш, они все из одного корыта жрали.
— Не в этом дело... — я замялся. — Просто... мне надоело его ненавидеть. Это, в конце концов, надоедает.
— Смотрите! Показывают! — Саша подскочил, показывая пальцем в телевизор, бубнящий под потолком.
— ... Москвичи прощаются с первым президентом Российской Федерации... — бубукало с экрана, и камера плыла вдоль длиннейшей очереди: старушки, скорбные лица, красные гвоздики — и портреты, портреты, портреты, до боли и омерзения знакомое лицо с аккуратно уложенным пробором.
— Быдло, — поморщился Егор. — Другой народ на их месте...
— Другого народа у нас для вас нет, — сказал я.
— Будет, — уверенно сказал Егор.
— За сказанное, — поддержал его Влад.
Я выпил молча. Я ненавидел Бориса Николаевича Ельцина сильнее, чем они все вместе взятые, но я не мог ненавидеть этих старушек с гвоздиками.
— Sancta simplicitas, — пожал плечами Валентин.
— Нет, — сказал я, — простота святой не бывает. Хуже воровства бывает, а святой — нет... Не в этом дело. В общем, он подох, а мы живы. Это хоть какой-то шанс.
— Ну, тогда за успех наших безнадежных предприятий, — подытожил Влад.
— За успех, — сказал я, и, наконец, выпил.
DJ народный депутат
К двадцатилетию Первого съезда
I.
Вообще-то он теперь живет в родной деревне, в Чернаве Липецкой области, в родительском доме, через улицу от места рождения святого Феофана Затворника, но сейчас приехал в Москву — двадцатилетие Первого съезда народных депутатов, несмотря на то, что официальные власти его игнорируют, отмечается хоть и негромко, но вполне широко. В Колонном зале Дома союзов учреждали Ассоциацию народных депутатов СССР по углублению интеграции, которая вроде бы должна получить статус наблюдателя при Межпарламентской ассамблее СНГ, еще на днях у Гавриила Попова в его Международном университете соберутся ветераны Межрегиональной депутатской группы, а на встречу со мной Владимир Вобликов пришел прямо от Сажи Умалатовой, которая теперь возглавляет собственное движение в поддержку Владимира Путина и даже обещала помочь Вобликову со вступлением в «Единую Россию», но он отказался. В общем, нормальная ветеранская жизнь.
По меркам города Гусева Калининградской области Владимир Вобликов был настоящей золотой молодежью. Отец — редактор местной газеты «За доблестный труд», сам Владимир учился в Москве, закончил Бауманское училище, потом вернулся в Гусев и очень быстро сделал карьеру на градообразующем заводе светотехнической арматуры — в тридцать лет стал начальником конструкторского бюро. Потом позвали на работу в горком КПСС, работал инструктором, но вторая работа всегда значила для него больше — в городском Дворце культуры Вобликов был лектором молодежной дискотеки, то есть диск-жокеем.
— Меня даже на бюро горкома вызывали, отчитывали — мол, нехорошо это, когда член партии на сцене скачет и кривляется. Так что в конце концов пришлось на время из ДК уйти, вернулся только в восемьдесят восьмом. Мне очень нравилось быть диджеем. Уже потом, когда «Камеди клаб» появился, я подумал — черт возьми, это ведь ровно то, чем я в Гусеве занимался. Я тоже шутил со сцены, загадки загадывал, приколы разные.
Выглядели эти приколы так. Лектор спрашивает собравшуюся молодежь:
— Кто такой экс-президент?
— Бывший президент, — отвечает какой-нибудь эрудит.
— А экс-чемпион?
— Бывший чемпион.
— А экстаз? Кто-нибудь обязательно отвечал, что экстаз — это бывший таз. Все смеялись, а потом лектор спрашивал, что такое экскаватор. Публика замолкала, и DJ Вобликов торжествующе объявлял:
— Экскаватор — это машина, которая копает землю.
И снова ставил группу «Машина времени».
На выборах 26 марта 1989 года лектор гусевской районной дискотеки Владимир Вобликов был избран народным
