припечатать образцами несколько иной, тоже заимствованной лексики, поскольку он являл собой что-то среднее между снобом, гринго, лузером и парвеню.
Я все это говорю к тому, что Манлио, пожалуй, стал первым встреченным мной в жизни подлинным денди - бесконечно и осмысленно элегантным, одинаково изящно управляющимся с томом Маркса, штопором и яхтой. Дендизм - это прежде всего соблюдение пропорций; и в данном случае вздорная категоричность, здравая романтика, навыки к сопротивлению (Манлио в свое время отказался заплатить какой-то огромный штраф по налоговой линии и теперь фактически живет на полулегальном положении), вкус, успех, разум и воля к житейской сладости смешались в единственно правильном соотношении.
Дом, где Манлио живет со своей русской женой и небольшой молчаливой собакой, находится в Нессо - старинной деревне, аккуратно затертой в озерных скалах. Вода - общий знаменатель местной жизни; и когда надоедает мерный плеск волн, его легко сменить на шум водопада, что в двух шагах. Водопад - главная местная достопримечательность, похлеще церкви.
Бар с видом на низвергающийся поток открывается в семь утра - к нему ведет самая крутая лестница, которую мне приходилось в жизни преодолевать. За стакан холодного, как мартовская вода в Комо, просекко здесь просят монетку достоинством в евро. В баре с ленцой шелестят газетами старики-алкаши, исполненные невероятного и понятного, в общем, покоя - при здешних ценах на недвижимость каждый из них миллионер. Нессо - это своего рода глушь в центре мира. Земля тут на вес золота, но, например, газ в доме у Манлио провели всего год назад - причем это событие в деревне было сродни политическим выборам.
Кто-то из символистов писал, что эстетизм есть прежде всего неподвижность, поскольку он исповедует созерцание, а не действие. Все так - и эстетская вилла Манлио с его коллекцией картин, скульптур и даже инсталляций (скрипка, порезанная на манер пекинской утки и замурованная в плексиглас) прошлого века словно застыла в единственно правильной точке времени и пространства. Но здесь диктует не гнет воспоминаний, а скорее обнадеживающая гравитация прошлого. Жизнь в Нессо течет, лишенная всяких предвкушений. Как бы объяснить? Ну вот когда ждешь где-нибудь в Подмосковье электричку, то примерно за полминуты до ее прибытия по проводам пробегает характерная судорога. Жизнь всю дорогу полнится такой вот скрытой рекламой, за которой, как правило, не стоит ничего (ну, в лучшем случае - прибытие поезда). Так вот, в Нессо нет ощущения этой рекламы - на эмоциональном уровне. Здесь все слишком прозрачно, статично, и никто не дергается.
Окрестности Комо дышат сплошным вегетативным благополучием, и лимоны в оранжереях Белладжио покачиваются на ветках с тем же тяжким торжеством, что и бриллианты на шеях и в мочках посетительниц Черноббио. Впрочем, это все курортные побережные дела, а совсем высоко в горах обнаруживается деревня Эрбонно. Интернет не знает такого топонима. В Эрбонно постоянно живет человек двадцать (а прописаны там и вовсе восемь - прописка вообще очень важный фактор на Комо). Эрбонно располагается на самой границе со Швейцарией: стоит пройти по тропинке вправо километр-другой - и выходишь за пределы шенгенской конвенции. Поскольку ресторан один, приходится ждать своей очереди, украдкой глядя в окно, как хозяйка заведения (она же и официантка, и кассирша, и еще бог весть кто) разносит тарелки с пиццокерри и сырами в каштановом варенье. Высоко в небе бесшумно снуют планеры, под боком понуро пасутся овцы, снег. Идиллия присутствует в столь концентрированном виде, что превращается в свой оксюморон.
В городе Комо я как-то заскочил на минуту в бар, а на выходе официантка вдруг преградила мне путь и знаком указала на место. Я выглянул наружу - по узкой улице шла мерная нескончаемая процессия: священники, дети, калеки. Ровно как Василий Васильевич Розанов лет сто назад в Риме, я угодил прямиком на католическую Пасху. Розанов той Пасхой был так впечатлен, что даже итальянские монашки ему впредь казались жизнерадостнее русских. Я же, в свою очередь, наблюдал самое холодное, властное и пронзительное зрелище своей жизни. Небо почернело, готовясь к дождю, и в этом освещении альбы священников походили на саваны. Крестный ход, ведущий на Страшный Суд.
Странно. В течение каких-то суток страна повернулась ко мне сразу двумя столь характерными для нее сторонами - католической и коммунистической (еще утром я сидел на сундуке, украшенном серпом и молотом, дышал камелиями и разглядывал портрет Ворошилова). В голове зашевелилось что-то из «Дневника писателя», где социализм и атеизм, кажется, были объявлены логическими наследниками католицизма. На другой стороне улицы стоял человек в косухе с седыми волосами, собранными в хвост. На его лице можно было прочесть все что угодно, кроме благоговейного трепета. Улучив мгновение, он бросился в брешь между священнослужителями и через мгновение достиг моего бара. Я подумал, что если на Земле периодически случаются ад и рай, то почему бы не возникать время от времени и чистилищу - особенно в местности, где в него верят. Тот тип в ту минуту явно его посетил.
… По вечерам мы усаживаемся у камина, и Манлио уходит в протяженные воспоминания о партизанском прошлом и прочем bella ciao. Партизан он застал ребенком, но все же застал. Я не понимаю уже практически ни слова, я, как дрова в огонь, привычно подкидываю пригоршню имен по интересующей меня теме.
- И Никола ди Бари - дрянь?
- Да.
- И Умберто Бинди?
- Да.
- И Фред Бускальоне?
- Этот более всех.
- Что же тогда не дрянь? - спрашиваю я, оглядывая полки, заставленные джазом и классикой, в унылом ожидании соответствующего ответа. Манлио молча поднялся на второй этаж. Вернувшись, протянул мне диск: «Вот. Не дрянь. Я бы даже сказал, что это ваш русский Азнавур».
С пластинки на меня смотрело обрадованное лицо Бориса Моисеева. За окном тихо колыхалось огромное ночное озеро. Начиналась песня про Ленинград и Петербург.
Паромщик
Александр Прошкин и фильм «Живи и помни»
Денис Горелов
Художник Юлия Валеева
Найдись деньги, он бы мог «Дон Кихота» поставить.
Путь Прошкина - каменистая стезя книжника в аграрной стране, минное поле заведомых иллюзий и запланированных разочарований. И млечный, зыбкий, едва уловимый зов не становящейся ближе коренной родины. Как ауканье с баловной недотыкомкой в трех соснах, русалкин смех да переплеск в омутах: не суйся, паныч, пропадешь.
Все свои фильмы снял он об отторжении безъязыкой, пуганой, косолапой и чумной во гневе страной пусть худородного - да белотелого, пусть и красящегося в свои - да иноплеменного барина.
В «Холодном лете - 53» городские троцкисты-утописты-вредители выясняли отношения со слободской нечистью на глазах редкого северного леса и редкого северного народа, валунов да шишиг. Местные трусили, подлизывались, хмуро наблюдали истребление собак и порчу девок. Провожали пароходы. Ставили скрипучие крестики.
В «Русском бунте» по «Капитанской дочке» чужаки решали вечный для русских элит вопрос личной причастности красному колесу народной воли: расстрига Швабрин отрастил волос, растворился и сгинул - противленец Гринев дерзил косматой стихии, но случаем нежданным выруливал из огня-полымя в негаданную царскую милость, хоть и сочувствовал самозванцу по гроб. Роль изменника отошла лучшему на весь фильм артисту Маковецкому; Петю с Машей, совсем уж явно педалируя инородство имущих сословий, играли поляки Даменцкий и Грушка, а озвучивали татары Башаров и Хаматова.
В «Докторе Живаго» вынужденные гости сугробов и хуторов толкали при лучине неподъемные монашеские монологи, которые ни у кого сил не хватило дослушать. Утопическая идея породнения с лапотной Россией ломала самого Пастернака, выдавливая из него монотонный, как железная дорога, полный несущественной людской мошкары роман, спасенный от скорого забвения совокупными усилиями Нобелевского комитета и анафематствующего Хрущева. Прошкинской трактовке оказался на удивление близок голливудский лубок о черноусом египтянине, заброшенном в дальнюю лярюсскую избушку к лютым
