из небольшого русского городка (расположенного близ границы) зачастила на эту дорогу с совершенно определенной целью. Цель — злонамеренный обман финской дорожной службы. Подъезжает отечественный автомобилист к чугунной крышке, открывает ее и проваливает машинное колесо в дырку. Ох, беда-беда! Машина, накренясь, стоит посреди дороги, водитель бегает вокруг и набирает финскую службу спасения. Ущерб-то какой, господа чухонцы! Ось-то сломалась! И полуось тоже. Да, и сделка сорвалась — опоздал из-за вашего головотяпства к бизнес-ланчу. Какой бизнес-ланч в лесу? Не ваше дело, где русскому деловару нальют и насыплют, — платите еще и моральный ущерб. Долго кормился этим промыслом небольшой провинциальный клан — и если уж совсем становилось плохо с деньгами у какого- нибудь близкого этому прекрасному кружку человечка, его отводили в сторону и шепотом говорили: «Прости, Витек, в долг не даем из принципа, чтобы ты не привыкал к благотворительности, а вот адресок один, так и быть, скажем. Дадим тебе не рыбку, а удочку!»
И вдруг случилась самая настоящая неприятность — финские дорожники крышку заварили. Подъехал очередной Витек к люку — а кормушечка и екнулась. Позвонил тут Витя друзьям, и вихрем примчались на лесную дорогу все члены дружеской компании. Привезли с собой атмосферу мужской взаимопомощи, все добродетели сословного единства и газовую горелку. Отрезали друзья крышку люка, и, под одобрительный гул, Витек въехал колесом в родную дырку.
Стыдливость. Есть у меня подруга Катя, сосредоточие всех тех добродетелей, о которых я здесь упоминала, и всех тех, до которых еще и не дошла. Например, выносливость — женская же добродетель?
Катя считает себя выносливой. И любит об этом поболтать. «Из школы, — говорит она, — я ничего не вынесла, а с работы сразу вынесла два ведра майонеза!»
И про «хочется — перехочется» имеется у нее своя история. «Муж, — рассказывает она, — запил у меня этим летом. Да еще в деревне, у мамы. Надо ж в Москву его перевозить — а как? Чистый фантомас. Посадила я его в автобус, едем кое-как. Автобус раз в два часа останавливается — девочки направо, мальчики налево. А мой штаны расстегнуть не может, не то что пипиську держать. Пытался, так у него струя, веришь ли, во все стороны, как поливалка. Вот я, пока держала своего зомби, сама ничего сделать-то и не успевала. Ну, ничего — хотелось и перехотелось».
И про стыд Катя знает лучше многих других. «Стыдно, — говорит она, — когда видно!» — «А что видно, Катя?» — «Видно, что у тебя ничего нет. Что ты гол, как сокол. Нечем прикрыться, не за кого спрятаться». Вот это Катино представление о стыде кажется мне страшно интересным. Что нужно стыдиться не чего-то дурного, что ты сделал, или чего-то нехорошего, что в тебе, у тебя есть, а главный стыд — это когда ничего нет. Вот этот-то главный стыд и надо скрывать, прятать. Мне кажется, что если когда-нибудь отыщется какой-нибудь фантастический русский клад, что-то вроде главного сокровища отечества (на поиски такого рода невозможных чудес американские мифологи любят посылать Индиану Джонса), то это будет тщательно запрятанный пустой ящичек. Спрятали, потому что стыдно, что — пустой.
Напрячься. «У такого легче украсть, чем попросить», — иной раз говорит Катя про того или другого своего знакомого, но я знаю — ей вообще легче украсть, чем попросить. Катя ничего не крадет (разве что вынесет ведерко-другое майонеза), но она никогда и ничего не просит. В этом главное отличие интеллигентских и мещанских жизненных укладов. Елена Веселая считает, что это интеллигенты усвоили лагерную мудрость: «Не верь. Не бойся. Не проси», только приноровились просить. Так вот, кто б там эту мудрость ни усвоил (я-то считаю, что скорее мещанские сословия приняли эти слова всей душой), но просить простые люди никогда не умели и никогда не научатся.
Но главное знание, которое я получила от Кати — это ее уверенность, что в каждой семье должен быть «смотрящий». «Смотрящий» — это Катя взяла опять же из лагерного фольклора («смотрящий» зоны, «смотрящий» отряда), но я слышала, что таких людей называют еще «держателями».
Чаще всего это женщины, которые удерживают семью, удерживают пьющих своих мужей, «держат» детей.
Уходит такой человек, и семья рассыпается; те домочадцы, что послабее — пропадают, «опрокидываются».
«Катя, — спрашиваю я, — а как это — держать? Что нужно делать, чтобы держать?»
«Не могу сказать, как, — говорит Катя. — Надо НАПРЯЧЬСЯ».
Мальчики и матери
Чадолюбие
I.
Татьяна с сыном ушли ловить рыбу, объяснил молодой человек. Спрашиваю: «Вы кем ей будете?» — «Сожителем!» — гордо ответил Володя. Он надел сапоги, и мы пошли за Татьяной через большой, с аккуратными постройками, двор крупного фермера Карсакбаева, — чистый, выстланный свежим сеном двор. Володя хвалил пруд, устроенный на задворках, и хозяина, который пускает ловить рыбу; приветливо улыбались работницы с граблями, золотилось сено, меня задержала баба Катя — старая казашка с высоким сооружением на голове, сложенным из оренбургских платков: вы кто да откуда, — поселок Южный стоит на отшибе, и о каждом приезжем принято любопытствовать.
Вернулся Володя: «Не пойду, сказала! Сами уговаривайте». Я прошла по узкой плотине, поздоровалась с детьми, — чуть дальше сидела на камне женщина смутного возраста в детской вязаной шапке с помпоном. Сидела, ссутулившись, угрюмо смотрела в воду. В красном ведре плескались два ратана.
«Я устала очень, — глухо сказала она, не повернув головы. — Меня в районной газете каким-то маньяком выставили. Зачем, я не понимаю, я не верю никому». Я заныла про две тысячи километров между Москвой и Магнитогорском и что не все журналисты сволочи. «Вы поймите, — повторила Татьяна, — я очень устала».
Вздохнула, поднялась и начала сворачивать удочку.
II.
«Не знаю, как вам добраться. Двадцать хижин на отшибе и плохая дорога», — сказал районный прокурор Катков. Оказалось не двадцать, а все семьдесят, но в поселок Южный действительно не ходит рейсовый транспорт, только школьный автобус. Дорога — грунтовка. Как же вы до райцентра добираетесь? — спрашиваю жителей. Пешком до совхоза, а там маршрутки. — Но до совхоза двенадцать километров?! — Да пешком, пешком, — или за сто пятьдесят рублей подвезут. Это если они есть, сто пятьдесят. На Южный нет даже указателя, и мы с водителем поначалу пропустили поворот и проехали по прямой лишних пятьдесят километров.
16 августа в Южном произошла двойная трагедия: 17-летний Витя Ч. изнасиловал (или пытался изнасиловать, — как ни странно, до сих пор нет четкого представления) 7-летнего соседа Сережу, в тот же вечер Татьяна, мать Сережи, подожгла дом, в котором сгорела 47-летняя Роза, мать Вити и еще четверых детей, которых, слава Богу, в тот момент дома не было. Подожгла, подперев дверь поленом, убедившись, что Роза находится в доме. Заголовки уральских СМИ пестрят словами «вендетта» и «суд Линча», идет следствие, Витя в СИЗО. Татьяна — подозреваемая в умышленном убийстве, ей грозит от 6 до 15. Пять дней она отсидела в ИВС, потом отпустили под подписку о невыезде, как мать ребенка-инвалида, ранее не привлекавшуюся, не состоящую, имеющую положительные характеристики.
Чтобы нанять адвоката из района, продали единственную корову.
