оставить совсем ненадолго. Когда ее выпустили — три дня уже прошло, Володя с сыном сходили в баню и решили, что поздно, врачи следов не найдут. Возили к психологу, она прописала успокоительные таблетки. Люди в поселке относятся в высшей степени сочувственно, с пониманием, и учителя, и товарищи, никто не напоминает, не дразнится. Сережа почувствовал это всеобщее тепло и даже немножко разбаловался, например, порвал целых три альбома для рисования, когда у него не получался рисунок. «Ну я и не куплю ему больше альбомов», — говорит Володя. «А я куплю», — твердо говорит Таня.
Когда ее увезли, жители села написали письмо в прокуратуру с просьбой освободить Татьяну до суда, — подписались все, кого застали дома, и даже старшая, 23-летняя дочь Розы. За Витька никто никого не просил.
VI.
В Южном немногие скорбят о Розе, — но и Татьяну не все поддерживают безоговорочно. Вот если бы она Витька — тогда да; самосуд над педофилом — милое дело! Для него вспомнится уместный ветхозаветный императив, проявится сдержанное, но почти единогласное общественное одобрение. Совсем недавно в Екатеринбурге городской родительский комитет (общественная организация) пообещал премию в сто тысяч рублей каждому, кто доставит педофила в милицию, и один — студент, обнаруживший на железной дороге насильника и девочку, — уже благополучно награжден. Но куда интереснее обещание этого же комитета заплатить полмиллиона руб-лей всякому, кто при задержании ранит педофила или нанесет ему какое-то члено-вредительство, — правда, это уже называется не премией, а «вспомоществованием на адвоката». Спонсоры охоты — предприниматели, уральские «реальные челы», так они заботятся о безопасности своих и наших детей. По всему судя, легендарный «Город без наркотиков» обещает прирасти «Городом без педофилов».
Граждане-родители коротки на расправу — но кто их осудит, кроме Уголовного кодекса? Их ярость — благородная. Часто под раздачу попадают гастарбайтеры — такие же, как и Витек, деморализованные лютым телесным голодом. В Омской области до смерти забили ногами 40-летнего узбека: чин чинарем выпивали на берегу, привели на ночлег, как человека, — а ночью он, глядь, шестилетнюю дочку хозяев раздел и стал гладить. Милиционеры чудом успели спасти от самосуда 34-летнего таджика в Егорьевском районе Мособласти, после того как он заманил конфетами и изнасиловал 6-летнюю Настю. Впрочем, не только гастарбайтеры: в Казахстане отец 9-летней девочки зарезал в поле бомжа-насильника, в Москве родители пострадавших мальчиков сильно изуродовали 27-летнего педофила из Южного Медведкова. И Витек Ч. вполне мог бы оказаться в этом славном коллективе жертв собственной похоти, а Таня и Володя, отправившись в пенитенциарные заведения, мгновенно стали бы местночтимыми праведниками, — но вышло иначе, погибла мать Витька, а сам он живой и целый, и есть подозрение, что его придется отпустить — несовершеннолетнего, умственно и, по всей вероятности, психически неполноценного, а, в сущности, глубоко несчастного, жалкого парня, не оставившего о себе ни одного воспоминания, которое не было бы окрашено презрением и брезгливостью.
В деле поселка Южный сюжеты изнасилования и мести разведены: Роза ответила не за сына — она за себя ответила. По народной этике мать за сына не вполне ответчица, максимум, что ей грозило бы, — неприязнь односельчан, хотя чаще случается жалость, «бедная, себе на голову выкормила». Нет, к Розе не ломились с ломами поселковые погромщики, не набрасывалась на нее обезумевшая Татьяна — но в бессмысленном пьяном глуме Роза стала выглядеть соучастницей и подельницей своего сына. Конечно, пьяная баба своему языку не хозяйка, но странно ждать понимания и адекватного поведения от убитой горем Татьяны.
Но и в канонический сценарий народного самосуда дело Татьяны К. не укладывается, даром что Татьяна выглядит «завершившей гештальт» — продолжившей незаконченную расправу над насильником. Деревенский самосуд — почтенное коллективное дело: «мир порешил», — по общей тесноте существования индивидуальное возмездие случается довольно редко. Наиболее яркий из последних самосудов — «краснопольское дело»: под Нижним Тагилом двое 18-летних ублюдков, уже отсидевших, терроризировали село. Воровали, били, глумились — их боялись, но ситуация была, как в Южном: ближайший участковый — за десять километров. Туда, за десять километров, их и гнали из Краснополья, связав веревками, после того как они забавы ради изнасиловали двух старух. Ублюдков отпустили на следующий день, потому что бабушки не смогли написать заявление, а одна из них, направленная на экспертизу, через неделю умерла, как все считают, «от стыда». Ошалев от безнаказанности, грабили детский сад, убили молодого сторожа, — и здесь уже в дело вступил отчим погибшего и его друзья. Судей было семеро, судили в лесу, на поляне. Одному дали нож и заставили убить другого, а потом заставили повеситься на ременной петле от пилорамы. Народные мстители (один из них — учитель, двое — воевали в Чечне) получили сроки от 3 до 8 — но, кажется, не жалеют об этом.
VII.
Петербургский писатель Александр Мелихов в эссе «Зов предков» писал: «...утратив эмоциональную связь с общиной, с миром, крестьянин утрачивал и всякий интерес к вопросу о том, что справедливо, а что несправедливо, и принимался чинить суд и расправу по принципу „чего моя левая нога пожелает“. А уж радетелем справедливости его не мог бы назвать даже самый большой поклонник народной правды. Возможно, это справедливо для всякого атомизированного общества... В обществе, живущем по принципу „каждый за себя“, сколько ни делегируй ему полномочий на суд и расправу, убийство соседа сделается неизмеримо более частым явлением, нежели убийство мироеда, уголовного авторитета или наркоторговца».
Вот оно и началось.
Поселок сельского типа Южный — странное межеумочное образование: не село, не деревня, даже не «пгт» — а разросшийся совхозный хутор, в каком-то смысле — остров посреди суши. Дома на центральной улице выглядят крепкими, справными, но озадачивает количество брошенных жилищ — хорошие бело-кирпичные пятистенки с выбитыми окнами, без крыши. В девяностые многие уехали, бросая жилище, — теперь, когда фермеры обеспечивают неплохой работой, начинают возвращаться, осваиваются заново. Большинство домов — не частная собственность, а муниципальное жилье, и семья Татьяны легко расширила жилищное пространство, переехав в двухквартирный дом с водопроводом и небольшим огородиком. Почти все жители — наемные рабочие, тот самый «деревенский пролетариат», о котором писал Глеб Успенский. Впрочем, Успенский не мог предвидеть до каких масштабов дойдет люмпенизация крестьянства, что подростковый алкоголизм не будет считаться чем-то из ряда вон выходящим, а к угрозам радикально спившейся женщины нужно будет относиться всерьез.
У жителей этого острова — тоже межеумочное сознание. Хуторские — но без хуторской морали, изолированные от большой земли бездорожьем — но не сплоченные изоляцией, вроде бы и работящие — но не способные завести собственность, беспредельно зависимые от «хозяина» (ладно, хоть с ним повезло), начальства, не верящие ни в закон, ни в справедливость, ни в знание. Женщина поджигает дом обидчицы еще и потому, что нет в поселке никаких механизмов общественной саморегуляции, потому что никто, кроме мужа, не вступится за мальчика, которому ходить в школу этим маршрутом.
А в других случаях — напротив, поражает кротость несчастья, привычка к одинокому его переживанию. Вот Татьяна радуется: недавно был ВТЭК, Илюше дали инвалидность до 18 лет, — а четыре тысячи пенсии — большое подспорье. Когда я спрашиваю, вози-ли ли мальчика в Челябинск, в Мос-кву (он умный, веселый, живой, и это пробивается сквозь физическую скованность), в хорошие реабилитационные центры, они удивленно пожимают плечами: это же большие деньги. Денег нет — нечего и пытаться, нечего биться, незачем. А искали? Нет, не искали, а где искать? Также Татьяна почему-то была уверена, что суд присяжных — это за деньги подсудимого, и заикаться нельзя. И не то чтобы в поселке нет
