живет.
Интересно, каково это - жить рядом с могилой Вещего Олега.
Я стою на обочине дороги, мимо то и дело проносятся машины. Метель, ветер, холодно. Я смотрю сквозь снежную пелену на полусферическую могилу князя Олега и слегка недоумеваю: зачем я сюда поперся в такую погоду.
На следующий день заехал в Новгород, погулял немного по центру. Я бывал здесь бесчисленное количество раз, так сложилось в силу некоторых личных обстоятельств. Поэтому долго гулять не хотелось, да и времени не было. Прошелся традиционным маршрутом - от вокзала к Кремлю. Вечер, мягкий свет оранжевых фонарей, снег, но уже не такой шальной, как в Ладоге, а тихий, даже приятный. В Кремле почти никого. Выхожу к мосту через Волхов (опять он, «былинный»). По набережной медленно едет на велосипеде пожилой мужчина, сопровождаемый огромной собакой. Я дошел до середины моста, постоял, глядя в сторону Ильменя.
Если вечером в сумерках долго смотреть в сторону Ильменя, становится немного не по себе. Что-то иррационально тревожное есть в спокойной глади этого огромного озера. Вспоминается сумрачное языческое прошлое этого непростого и не очень-то доброго города. А еще вспоминается одна странная история, которую я случайно прочитал несколько лет назад в какой-то сомнительной газетенке.
Якобы с одним немецким летчиком-истребителем во время Великой Отечественной войны случилось вот что. Он летел довольно низко над Ильменем и заметил плывущую внизу ладью, древнюю, как рисуют на картинках в исторических книгах. Бородатые гребцы что-то гневно кричали, поднимая руки, сжатые в кулаки. Через несколько минут на самолет налетела крупная птица. Немецкий летчик никогда не видел таких птиц. Ее оперение состояло из бесчисленных стальных пластин, сверкающих на солнце. И у нее были очень страшные глаза, яростные какой-то запредельной холодной яростью. Птица легко разбила кабину самолета и набросилась на летчика. Отбиться от нее было невозможно, но птица не стала добивать свою жертву и улетела, ограничившись нанесением довольно болезненных травм. Летчик кое-как дотянул до аэродрома и доложил начальству о случившемся. Командование одобрительно похлопало летчика по плечу и мысленно покрутило пальцем у виска. Все же эпизод был задокументирован - на всякий случай. Немцы - народ аккуратный.
Скорее всего это выдумка (повторюсь, газета особого доверия не вызывала, да и вообще). И все-таки есть в ней какая-то правда, та, которая выше фактической. Во всяком случае, когда туманным вечером я смотрю с пешеходного моста через Волхов в сторону Ильменя, я начинаю верить в правдоподобность этой невероятной истории.
Какой-то яркий, тревожный огонек появился вдали, со стороны озера. Яркая светящаяся точка. Огонек приближается, приближается. Слышно тарахтение мотора. Наконец, становится понятно, что это небольшой патрульный катерок. На крыше у него мощный прожектор и синяя мигалка. Патрульный катерок промелькнул под мостом и деловито устремился по Волхову куда-то в направлении далекой Старой Ладоги.
Время эпилептоидов
Психиатрия эпохи застоя и симптоматика времен стабильности
Алексей Крижевский
Психиатр Дмитрий Головков в конце 80-х сделал то, о чем мечтал каждый из его пациентов - ушел из больницы им. Кащенко, где проработал пять лет после медицинского института, а затем и из психиатрии - в психотерапию. Известный в московской художественной среде как «доктор Дима», он считает искусство одним из видов терапии, а нынешнюю систему охраны психического здоровья - фабрикой инвалидов и маргиналов. Сейчас Головков помогает людям решать их проблемы в одной из районных поликлиник Москвы, а также ведет прием в частной клинике.
Канатчикова дача
– Как вы попали в Кащенко?
– В конце 80-х проходил там специализацию после института. Сейчас это место называется Алексеевской больницей, а между собой мы продолжали называть это место по старинке - Канатчикова дача. У Владимира Высоцкого, который несколько раз поступал в эту клинику, есть о ней целый цикл песен - самая знаменитая, естественно, «вся Канатчикова дача, по субботам, чуть не плача»… Но есть и менее известные, некоторые даже раритетами стали. В одной из них описывается кабинет главврача с галереей портретов по стенам: «все в очочках на цепочке, по-народному - в пенсне». Я Владимира Семеновича не застал, пришел туда позже.
– На фотографиях тех времен вы с коллегами выглядите людьми увлеченными. Интересно тогда было работать?
– Нет, конечно, присутствовал профессиональный интерес - но сказать, что тогда у нас в больнице или вообще в психиатрии происходило что-то очень интересное, нельзя. Увлекало скорее общение. В моем отделении лежал, например, Венедикт Ерофеев - его «Москва-Петушки» в самиздате ходила среди врачей по рукам. Позже его пребывание в больнице было отражено в пьесе «Вальпургиева ночь, или Шаги командора».
– В народном сознании Кащенко - нарицательное обозначение «дома скорби», куда увозят дошедших до ручки. А чем была тогдашняя Алексеевская для молодого врача?
– Ничем особенно веселым. Мне, не знаю уж, по счастью или нет, довелось работать в отделении, где содержались в том числе и иностранцы. Поэтому у нас было чуть посвободнее, что ли. Кубинцы, иранцы, студенты университета Дружбы народов - все они попадали к нам разными путями. Некоторых и правда привозили с расстройством, некоторые… ну, в общем, даже хорошо, что они попадали к нам. Во второй половине 80-х у нас был студент из Ирака, которому на воле грозили выдача на родину и казнь. Мы же дали заключение, что у него острый психоз, и по советским законам против нашего решения уже не мог идти никто. Потом он был тихо выписан и перевезен в нейтральную страну.
– Тяжело было таким пациентам в отделении с нашими больными?
– Полагаю, что сама ситуация для них была весьма нелегкой - оказаться в психиатрической клинике в чужой стране. Случай с иракским гражданином был исключительным - в основном-то к нам попадали с расстройствами. Врачам приходилось на ходу осваивать диковинную для них этнопсихиатрию - то есть особенности состояний пациентов с учетом их ментальности. Африканцы, к примеру, крайне скрытны во внешних проявлениях: негр может ничем не выдавать болезненность своего состояния, а потом пойти и повеситься. Латиноамериканцы, наоборот, более экстравертированы и эмоциональны - до сих пор помню кубинца, который в приступе начинал колотиться и кричать: «Вива Фидель! Вива Че!»
