промахнулся; перед глазами встал красный туман. Что было сил он лупил дубинкой по ведру, все больше разъяряясь. Ведро треснуло и раскололось на множество осколков. Ромочка расплющил поганое ведро, но легче ему не стало. Щенок умер, но не разбился, как ведро. Он тихо свернулся калачиком и заснул. Сначала был теплый… потом остыл. А Наталья и Дмитрий наблюдали за ним.
Он все бил и бил по ведру, пока не заболели руки.
Он ничего не ответил, но задумался. Не съели ли Щенка? А может, его разорвали чужие голодные псы — Чужаки? Увидев, что Дмитрий хочет дотронуться до него, Ромочка дернулся. Ему захотелось разбить Дмитрию лицо дубинкой.
Ромочка сел на расплющенное ведро, дубинку положил на колени и уставился вдаль. Он сидел на том склоне горы, который спускался к кладбищу. Прямо под ним — могилы, заросшие бурьяном и кустами; за ним виднелись вершины старых деревьев. Деревья на кладбище казались более мрачными, чем те, что росли дальше, в лесу. Их легче клонило ветром.
Осень почти закончилась. Высокий дуб стоит почти голый; на черных ветках — остатки рваных листьев. Сучья, как кривые пальцы, тянутся к чернеющему небу. Замшелый ствол как будто в шубе. На том месте, где лес встречался с кладбищем, Ромочка вдруг различил какое-то движение: белки делали запасы на зиму, отыскивая желуди в палой листве. Они двигались быстро и целеустремленно. Ему тоже надо охотиться, хотя бы ради Мамочки. У Мамочки большой живот; скоро она ощенится. Приближается зима. Зима без Щенка. Без теплого и спокойного Щенка, свернувшегося в Ромочкиных объятиях, и без пахнущего мылом Щенка в центре под одеялами.
Надо все-таки было ударить Дмитрия. Дмитрий отвечал за Щенка, и, наверное, он сделал с ним что- то очень-очень плохое. Но при этой мысли у Ромочки все сжалось внутри — как узлом завязалось. Он попробовал вырвать, чтобы очистить желудок, но ничего не вышло, а узел внутри остался. Стало трудно дышать, как будто в грудь засунули толстое бревно; он закашлялся и закрыл глаза.
Волосы у него на затылке встали дыбом. С той стороны, откуда дует ветер, кто-то крадется к нему — какая-то чужая бродячая собака. Ромочка понял, что собака боится, что она глупая и неопытная. Он прищурился и покосился на нее. Собака была большая и тощая; в вечернем сумраке она казалась просто тенью. Что-то с ней было не так. Она тяжело дышала, подкрадываясь к нему, но слишком шумно, посылая прямо на него свой странный, больной запах.
Ромочка в последний раз тяжело вздохнул, отогнал видения и крепче сжал дубинку. Когда собака, наконец, прыгнула, он проворно вскочил — проворнее, чем та крыса, что недавно убежала от него из-под ведра, — и нанес сокрушительный удар. Он обрадовался, услышав тошнотворный хруст: дубинка угодила точно собаке в ухо. Ромочка грозно зарычал. Рычание перешло в протяжный вой; он с какой-то непонятной радостью следил, как скулящая от боли собака вертится на месте, низко опустив разбитую голову и кося на него одним глазом. Вот она перестала вертеться, взмахнула головой, рухнула на землю и застыла.
Ромочка подошел к собаке. Радость испарилась так же быстро, как пришла к нему. Собака еле заметно дергалась, но уже запирала — Ромочка узнал характерное выражение, как будто она не здесь, а где-то далеко. Вдруг ему показалось, что из него самого выходит кровь, он слабеет. Он еще ни разу не убивал себе подобных. Узел внутри затянулся туже.
Он отошел от мертвой собаки и пошел вниз по склону, домой. Хотя есть не хотелось, он решил набить брюхо и поспать. К его облегчению. Белая и Серый ждали его на месте встречи. Он понял, что не вынесет больше ни шагу в одиночестве. Он присел. Белая лизнула его в лицо, а Серый поцеловал в шею. Потом оба обнюхали его с ног до головы, выясняя, где Щенок и что с ним. Для них Щенок уже давно стал запахом на Ромочке, когда Ромочка возвращался из центра. Он лизнул брата и сестру. Его снова затопили ярость и тоска. Они больше никогда не обнюхают Щенка! У Ромочки болезненно стиснуло горло и желудок.
По тропинке ковылял какой-то человек. По виду — типичный бомж, и пахло от него соответственно. Весь в каких-то лохмотьях, на голове — старая солдатская ушанка. Седые патлы длинные и редкие; шея замотана несколькими рваными шарфами. Человек неуверенно шагал по тропинке, стараясь не споткнуться. Вдруг он постучал себе по лбу средним пальцем.
Дядя!
Человек быстро повернул к ним худое лицо. Ошибки быть не могло. Ромочка подавил рвущийся из горла крик и застыл в охотничьей стойке. Собаки смотрели на него с удивлением.
Дядя сильно изменился. Куда-то пропали почти приличный костюм и пальто. Даже в сумерках Ромочка заметил, как он исхудал. Дядя постарел. Он стал бездомным. Постарался обойти мальчика и двух собак подальше, качаясь, что-то напевая себе под нос и ругаясь, и направился по тропинке, ведущей от свалки к метро. У Ромочки закружилась голова. Он вдруг вспомнил песню, которую напевал дядя.
— «Виновата ли я… Виновата ли я…» Мать твою! Мать твою!
Ромочке показалось, что он сейчас потеряет сознание. Эту песню давным-давно пела мама… У него сжалось сердце. Он двинулся следом за дядей. Обе собаки последовали за ним. Последний раз они охотились на пьяных очень давно — когда были совсем молодыми и глупыми. Но так решил Ромочка, а его решения не обсуждались.
Ромочка подошел поближе к дяде — очень хотелось послушать песню. В конце первого куплета его голос сорвался. Он повторял одно и то же, а дальше как будто забыл. Зато Ромочка вдруг вспомнил все до последнего слова. А дядя впереди ругался и качался. Ярость мешалась в Ромочке с острой тоской. Он ступал осторожно, как подобает охотнику, но охотился он вовсе не на старика, а на песню. Шел вперед по словам, как по крошкам, как по камешкам — по следу. И вспоминал.
— «Виновата ли я, что люблю?» Мать твою, мать твою, мать твою!
Мамин голос звучал в его сердце, пока все его тело не запело от боли и тоски. Он почувствовал, как к горлу подкатывает огромный ком, и понял, что ком сделан не из дерева, а из слез, которые полнятся в нем, как клубок летних личинок.
Дядя сначала не догадывался, что за ним следят. Пошатываясь, он свернул в полутемную аллею. На углу обернулся и увидел Ромочку и двух собак у его ног. Ромочка уставился на дядю, разинув рот. Дядя остановился, нахмурился, что-то вспоминая. Снова замычал песню, не сводя взгляда с мальчика.
Вдруг глаза его сверкнули, как у всех пьяных, когда на них сходит просветление. Дядя перестал петь. Он три раза ткнул в Ромочку, а потом жестом, знакомым, как песня, безвольно уронил руку вдоль тела.
— Ах ты, гаденыш. А ведь я тебя знаю!
Ромочка затаил дыхание и молящим жестом вскинул руки вверх. Перед глазами мелькнуло видение: мама в фартуке варит им всем троим овсяную кашу, а дядя радостно смеется.
— Да-а… я тебя знаю. Ты — собачий приемыш! Ты только что сидел там, наверху… Сидел и куда-то пялился, как дебил. Ты зачем за мной идешь?
Ромочка не двинулся с места. Песня до сих пор пронзала его насквозь. Она так потрясла его, что, узнай его дядя на самом деле, выкажи он хоть мимолетную нежность к нему, Ромочка бы непременно разрыдался. Белая и Серый, изумленные такой странной охотой, застыли с ним рядом, и Ромочка почувствовал, как под взглядом дяди он занимает ту же защитную собачью стойку. На миг между одичавшим ребенком и опустившимся стариком как будто что-то мелькнуло, но дядя поспешно отвел глаза в сторону.
— Пошел вон, вонючка, и свору свою забирай! — Дядя отвернулся и, шатаясь, зашагал прочь.
Песня, нежная и жестокая, как снег, растаяла в Ромочкином сердце. Он и собаки продолжали идти за дядей — сами не зная зачем. Дядя догадывался, что они не отстают. Ромочка чуял его страх.
В желудке снова все завязалось узлом. Его снова охватила ярость.
Дядя ускорил шаг, то и дело озираясь через плечо. Ромочке показалось, что дядя даже шататься перестал. Он направлялся на людные улицы, где светло и много людей — как одинокий камешек, который стремится к другим. Вот дядя подошел к чужому дому и стал тыкаться в двери подъездов — вдруг какая-то окажется открыта? Ромочка почувствовал, как к нему возвращаются силы.
Он чувствовал, как дрогнули в нерешительности идущие рядом с ним собаки. Они не знали правил новой игры. Дядя завернул за дом. Ромочка крепче сжал дубинку. Ромочка и собаки повернули за угол и
