Эвариста вызвали к тюремному врачу. Выслушав его, врач выстукал ему грудь и что-то нацарапал на бумажке. Назавтра Эвариста принял директор. Высокопоставленная персона явила ему отеческое понимание. Директор сказал, что печется о счастье и благополучии всех заключенных, в особенности о Галуа, которому хочет помочь. Директор сказал, что очень благодарен прелестной сестре Галуа, обратившей его внимание на слабое здоровье брата. Она права. Это подтвердило и заключение врача. Он оглядел Эвариста маленькими, помаргивающими глазками.
— Итак, мосье Галуа, мы решили предпринять кое-что ради вашего блага.
Руки его мирно покоились на кругленьком брюшке. Он провел языком по губам.
— Остаток срока тюремного заключения вы проведете в частной лечебнице мосье Фольтрие на улице Лурсин, 86. — Он еще раз смочил губы. — Там будет очень хорошо. Перемена обстановки сделает вас другим человеком. Вам разрешат заниматься чем угодно; нельзя только до истечения срока приговора выходить из лечебницы. Тут вы должны мне дать честное слово. — Он прикрыл глаза и мечтательно улыбнулся. — Все уже улажено, мосье Галуа. Завтра вы покидаете Сент-Пелажи.
Скорее с отвращением, чем с ненавистью посмотрел Галуа в лицо директора, с его приторно-сладкой улыбкой. «Подкупили его? Или я так болен, что могу здесь умереть? И он боится скандала». Эварист был так измучен, что не стал искать ответа. Он больше не увидит Сент-Пелажи, это облегчение. Но ни большой радости, ни глубокой скорби он ощутить не мог. Все было безразлично.
16 марта Галуа прислали в лечебницу на улице Лурсин, недалеко от Сент-Пелажи. Провели в небольшую комнатку. В ней находился молодой человек по имени Антуан Фарер, с которым Галуа предстояло разделить обиталище. После камер Сент-Пелажи эта комнатка с двумя кроватями и столом между ними казалась веселой, чистенькой и полной света. И сосед был совсем не похож на политических заключенных Сент-Пелажи. Синий сюртук, который он носил с небрежным изяществом, вышел из рук отличного портного. Новый знакомый встретил Эвариста дружеской, чуть иронической улыбкой. Его продолговатое красивое лицо понравилось Галуа мягкостью, так сильно отличавшей его от мужественных, суровых лиц обитателей Сент-Пелажи. Улыбка его была пленительна, его изящество не раздражало. По правде говоря, Галуа не раз уже приходилось видеть юношей подобного типа. Впрочем, пожалуй, немногие были так милы и красивы, как Антуан. Он встречал их в театральных ложах, верхом, в экипажах в обществе хорошеньких женщин. Видел, как они смеются, острят, выставляют напоказ превосходные манеры, хорошее воспитание, бывшее для них и сущностью жизни и залогом успеха.
Галуа их не переносил. Но сейчас, познакомившись с одним из них, он с удивлением обнаружил, что Антуан вовсе не вызывает в нем отвращения. Напротив: тут, в лечебнице, Эварист немного отошел, оживился, успокоился после Сент-Пелажи. Ему нравилось, что Антуан не хвастлив и не высокомерен, цинизм сочетается у него с умом, он ведет себя сдержанно, но по-дружески; никогда не ссорится из-за пустяков и старается скрыть превосходство своих манер.
Когда Галуа, раскладывая вещи, положил на стол многочисленные рукописи, Антуан убрал со стола свои пожитки и сказал:
— Вам, по-видимому, нужен стол. Он к вашим услугам.
— Спасибо. Когда вам понадобится что-нибудь написать, я возьму бумаги.
— Не беспокойтесь. Я пишу очень редко. Друзья меня забыли, а для семьи я — паршивая овца. Родственники мне не пишут.
Он подкупающе улыбнулся.
— Вы, кажется, писатель.
— Нет, математик. — И, помолчав, добавил: — Я восемь месяцев пробыл в Сент-Пелажи.
— А я несколько недель в Ла Форс. Видно, у нас обоих темное прошлое.
И Антуан принялся болтать с очаровательной безответственностью человека, знающего, что говорит чересчур много, но лишь затем, чтобы развлечь собеседника.
— Так, значит, вы математик. — Он восхищенно присвистнул. — Подумать только! Настоящий математик. — Он снова засвистел. — Никогда в жизни ни одного не видел. Не знал, что в наше время математиков сажают в тюрьму. Казалось, как раз наоборот: в тюрьму можно попасть из-за недостаточного, а не чрезмерного знания математики. Именно так случилось со мной. Когда я складывал, что с меня причитается по счетам, получался ноль. А человек, который меня сюда посадил, утверждает, что получается восемь тысяч франков. Я здесь потому, что слаб в математике. Очевидно, не следует быть ни слишком хорошим математиком, ни слишком плохим. Каждый из нас представляет собой крайность и, следовательно, угрозу для общества. Постараемся стать средними математиками. Соединим наши познания и получим золотую середину. В этом наше спасение. Сама судьба, должно быть, свела нас с вами.
Он продолжал болтать, великолепно зная, сколько сказать, чтобы позабавить, и когда остановиться, чтобы не надоесть.
Антуан показался Галуа человеком поверхностным, но симпатичным. Его циничные, пустые разговоры были приятной противоположностью гнетущей обстановке Сент-Пелажи, где каждому хотелось либо разрушить, либо спасти мир. Несколько дней спустя Эварист взволнованно в нескольких словах признался Антуану в своих республиканских взглядах. Тогда его сосед пустился в длинные рассуждения:
— Меня вы, республиканцы, назвали бы паразитом. Меня мало трогает, Карл у нас, или Генрих Пятый, как его там зовут, этого мальчишку, или Луи-Филипп. Или республика. Нет, это не совсем верно. Республики не хотелось бы. Она и к себе отнесется слишком серьезно и меня не оставит в покое. Начнутся разговоры: братство, равенство и добродетель, добродетель, добродетель. Республиканская добродетель. Фу! До чего противно быть добродетельным! Любого добродетельного республиканца тут же променяю на кокетку. Надеюсь, дорогой друг, вы не примете этого замечания на свой счет. Добродетельный республиканец уж, конечно, не будет ухаживать за женой друга-республиканца. Что за грустная философия! В искусстве любить Франция стала блестящим примером для всей Европы. Эту традицию нужно сохранить во что бы то ни стало.
Эварист предвидел, что последует лекция об искусстве любви. Но Антуан направил монолог по другому руслу.
— Слов нет, любовь — неполноценное занятие. Ею до конца не вылечишься от скуки, этого страшного недуга нашего века. Тут нужны карты или рулетка в клубах табачного дыма. Но друзьям полагается быстро платить карточные долги, иначе ты не человек чести. Именно в этом и заключалась трудность моего положения. Я подготовил для богатой тетки великолепную речь. Чуть не заплакал, произнося свою проповедь, — она была так трогательна! Но — страшная глупость! — я не знал, что с ней подружился один благочестивый священник. Он-то и убедил ее избавить меня от адских мук загробной жизни, устроив мне ад на земле.
— Стало быть, вы не заплатили друзьям?
— Будьте уверены, мой милый Галуа, эти роскошные покои вы разделяете с человеком чести. Друзьям я не задолжал. Я в долгу у жадного ростовщика. Подписал ему множество долговых расписок, заменял их все новыми и новыми. Множились они с катастрофической быстротой. Видите, математик я плохой, но зато человек чести.
— Стоила игра свеч? — машинально спросил Галуа. — Видите, куда это вас привело.
И тут же пожалел, что читает мораль. Антуан может счесть его бестактным. Но очаровательный должник, ничуть не смутившись, продолжал:
— Не так это страшно, как может показаться. Посидел немного в Ла Форс. Встретил там массу занятных людей. Потом заболел, послали в госпиталь. Затем сюда. Тут встречаю поразительно интересное сочетание математика с республиканцем. Сердце тетки, по некоторым признакам, скоро смягчится, кошелек откроется, и тогда, увы, мне придется вас покинуть.
— И чем вы займетесь?
— Терпеть не могу решать и строить планы заранее. В худшем случае можно жениться, завести семью и изобразить почтенного человека.
Галуа в нерешительности помолчал. Потом сказал:
— До того, как мы встретились, я думал, что таких, как вы, нужно вешать на первом фонаре, потому
