женщины и от места в трамвае не откажешься.
Миссис Миллер из «Миллеровской домашней пекарни» испекла гигантскую халу — большей я в жизни не видел — и послала ее в Букингемский дворец ко дню рождения принцессы Елизаветы. Из дворца ей прислали благодарственное письмо, ее фотографию напечатали все газеты.
— Для местных мы, — поведала она репортерам, — печем также и кныши и готовим угощение на свадьбы для приличных семей.
К королевской семье мы относились благожелательно, но не без иронии. Цена на картошку от них не зависела. Способствовать или воспрепятствовать созданию государства Израиль они также не могли. Черчилль, к примеру, тот мог. От короля Георга VI, как уверяли нас, ничего не зависит. А раз так, мы могли смотреть на него свысока: ведь среди наших царей были и Соломон, и Давид. Однако Бетт Дейвис в «Елизавете и Эссексе»[42] мы восхищались. Мы были польщены, когда нашего Мэнни сделали королевским скаутом[43]. О чем говорить: у нас каждую субботу молились за здоровье королевской семьи во всех синагогах, и отнюдь не из-за подобострастия. А от широты душевной. Быть бы нам поуже: вспомнить только — ведь мы молились и за Джона Букена[44], 1-го лорда Твидсмьюира Элсфилдского, генерал- губернатора Канады.
В школе наши учителя призывали нас восхищаться Джоном Букеном. Перед тем как ему выступить у нас в день вручения премий детскому обществу Красного Креста, нам поведали, что он — воплощение лучших черт английского национального характера. Справедливости, порядочности, джентльменства. Нас не предупредили, что он яро ненавидит евреев. Это открытие я сделал самостоятельно, читая «39 шагов». На первых же страницах романа появляется некто Скаддер, хороший шпион, храбрец, которого Ричард Ханней считает «смышленым, неугомонным парнем, который во что бы то ни стало хочет докопаться до сути». Скаддер рассказывает Ханнею, что за всеми правительствами и армиями стоит подпольное движение, созданное крайне опасными людьми. В большинстве своем это анархисты, люди образованные, их цель — устраивать перевороты; но помимо них в создании движения участвовали и финансисты, и их цель — нажива. Как у тех, так и у других заговорщиков есть и общая цель — затеять смуту в Европе.
«Я спросил:
— Зачем это им?
И он ответил:
— Анархисты надеются, что тут-то и настанет их час… народится новый мир. Капиталисты же… наживут огромные состояния, скупая все, что будет разрушено. У капитала, — сказал он, — нет ни совести, ни отечества. Вдобавок за ними стоят евреи, а евреи пуще всего ненавидят Россию. Удивляться тут нечему, — сказал он. — Триста лет их подвергали гонениям, теперь пришел их черед отомстить за погромы. Евреи — они повсюду, но чтобы добраться до еврея, надо проникнуть далеко-далеко за кулисы. Возьмем, к примеру, любой по-настоящему крупный тевтонский концерн. Если ты хочешь установить деловые контакты, для начала тебя примет князь фон и цу какой-то там, хлыщеватый юнец, который говорит по- английски так, будто окончил Итон и Хэрроу[45] разом. Но он ничего не решает. Если же ты предлагаешь серьезную сделку, тебя переправят к вестфальцу с квадратной челюстью, скошенным лбом и жлобскими манерами… Но если сделка очень крупная, тебя препроводят к тому, кто на самом деле вершит делами, и — десять к одному, что тебя примет хилый еврейчик с землистым лицом и цепким взглядом в инвалидной коляске. Вот так-то, сэр, вот кто сегодня правит миром, вот кто вонзил нож в Российскую империю, а все потому, что его тетку изнасиловали, а отца забили плетьми в захолустном городке на Волге».
Мне страх как хотелось отождествлять себя с Ханнеем, романтическим солдатом удачи, но это означало предать себя. Мой дед —
В ту пору в наших сердцах влечение ко всему английскому соперничало с влечением ко всему американскому. Нас раздирали противоречивые чувства. Мне, к примеру, было бы очень приятно посмотреть, как Томми Фарр[47] сотрет в порошок Джо Луиса[48]. Мы были рады-радехоньки, когда Доналд Вулфит[49] привез в наш город ошметки шекспировской труппы, вне себя от восторга, мы одновременно хлопали и топали Джорджу Формби в «Форуме». Лучшие наши писатели Ликок, Хью Макленнан и Роберт Дейвис, безусловно, работали в русле английской традиции. Наш зубной врач выписывал «Иллюстрейтед Лондон ньюс»[50], и мы читали слащавые отчеты Беверли Бакстера в «Маклинз»[51] о лордах и леди, с которыми он преломлял клубнику с шампанским.
Франко-канадцы по субботам выключали и включали за нас свет, поднимали и опускали нас на лифте, чинили дымоходы и печки. У нас считали, что они все как один рахитики и сифилитики. Их старухи годились только на то, чтобы мыть окна и натирать полы, а молодухи — служить горничными в высших кругах Утремона, фабричными работницами и чтобы с ними переспать, если и когда тебе посчастливится. Франкоговорящие канадцы исполняли у нас роль чернокожих.
Забитский — к нему у нас относились настороженно — рассказывал:
— Об этом мало кто знает, но из женского монастыря к дому священника прорыт потайной ход. Сами понимаете, не на случай воздушной тревоги.
Тот же Забитский рассказывал, каким путем прислужники пробиваются в епископские любимчики, как монашки прячут под своими хламидами беременность и что для поповских пащенков в Сен-Жероме построили специальный приют.
Шапиро в ответ на его рассказы говорил: «А чего вы хотите?» Мой отец поддакивал, а Сегал, разгорячась, говорил, что в слове «епископ» надо бы изменить одну букву.
И все же, вспоминая улицу Св. Урбана, я вспоминаю не наших отцов, а моих товарищей. Мальчишек. Чаще всего мы, разместившись на ступеньках наружных лестниц, часами чесали языки.
— Тук-тук.
— Кто там?
— Дара.
— Какая еще Дара?
— Даром для тебя. Для других — за пять долларов.
Нашим героем был Зигги «Болид» Фрид. Когда ему минуло восемнадцать, на него обратил внимание агент «Доджерс»[52] и отправил в Техас доходить до кондиции в команде класса «D». Зигги продержался там всего один сезон.
— Ты думаешь, они дадут еврею забить гол? — спрашивал он. — Ну да, на девятой подаче, когда исход игры уже предрешен, вот тогда тренер кричит: «Бей, Зигги, твой черед!»
Мы жили исключительно в пределах своего мирка. За его границы, туда, где ели вонючую свинину, поколачивали с утра пораньше жен, плевать хотели на то, станут ли дети врачами, мы практически не выходили, а если и выходили, то с большой опаской. Наш мир, его поощрения, его наказания, был целиком и полностью еврейским. В этом мире, если ты забывал помолиться, Бог тебе задавал по первое число. Мясо следовало съедать все до последнего кусочка, потому что дети в Европе голодают. Если ты на бар-мицве произнесешь свою речь без запинки, богатый дядя — неровен час — возьмет да и подарит тебе набор паркеровских ручек.
Что мы знали о жизни за пределами нашего мира: если проделать дырку в изделии, спасешь жизнь. Если есть много моркови, будешь видеть в темноте всё равно как ночные истребители. Янки горазды на пьянки. Никогда еще большинство не было в таком долгу перед меньшинством. Два растопыренных пальца означают V — виктория, то есть победа. На Рейне стоит на страже Пол Лукас [53]. Покупать задешево, продавать втридорога — прямая дорога к успеху. В жизни Супермен оборачивается недотепой Кларком Кентом[54]. Рузвельты не каждый год родятся. Поскреби самого хорошего гоя — обнаружишь самого страшного антисемита.
