покоем, что никогда не подумаешь о каких-то беспорядках, недовольстве, грабеже и голоде. Но об этом-то я и думаю, забываю обо всем другом.
Незаметно для меня над вершиной «Шаджехан» поднимастя солнце, свет его ударяет в глаза. Спохватываюсь: нужно торопиться к Арефу, надо получить ясное задание для киштанских ребят. Вхожу во двор. Ареф спал на тахте под звездами. Только встал.
— Здравствуйте, господин учитель! С добрым утром!
— Здравствуй, Гусейнкули. Садись, рассказывай, что у тебя нового.
— Ничего не изменилось, господин учитель. Только киштанская молодежь недовольна. Хотят действовать, киштанцы ожидают вашего приказа!
— Ты хотел сказать совета? Я не умею приказывать. И не хочу. Надо каждому чувствовать ответственность. Наши люди уже разъехались по селам, Вам, Гусейнкули, придется действовать в Киштане… Что касается самих киштанцев, то сделайте вот что: пошлите толковых ребят одного в Ожеган, другого — в Синан. Сам. Гусейнкули, по пути в Боджнурд знакомь со статьей всех встречных… Будь смелее и хитрее. От этого у тебя силы прибавятся.
— Господин учитель, всю статью читать? Если так, то я не доберусь до Боджнурда и за неделю!
— Тю, тю!.. А ведь ты прав, я не подумал! — смеется Ареф. — Статью всю, конечно, читать не надо, Главное передать ее суть, накал, острые шины показать. Например: «Нас ничем не запугать. Нас не творил боджнурдский гончар! Берегись, палач, народного гнева он, как пожар!»
— Расшибусь, а все сделаю, господин учитель!
В Киштане опять отыскиваю Мухтара и передаю наказ Арефа: направить двух надежных и шустрых ребят в Ожеган и Синаи. Дал Мухтару две газеты со статьей. На прощание спросил, кого он думает произвести в агитаторы? Может быть Мухтар пойдет сам? Было бы надежнее. Я как бы внушаю ему пожелания нашего вожака Арефа.
— Аллах говорит твоими устами, господин почтальон! — понимающе соглашается Мухтар. — Можно выполнять приказ?
Не приказ, а совет. Каждый сегодня должен быть силачом — пехлеваном.
— О, Гусо, вижу ты проходишь хорошую школу! На глазах растешь.
— А ты не знаешь? Я же у муллы был любимым учеником!
Смеемся, но у обоих на сердце забота.
Тороплюсь в Боджнурд. Шагаю и не чувствую за плечами груза. Сейчас у меня единственная цель, желание и даже жажда — встретить кого-нибудь и рассказать о статье. Такой заряд я приготовил, боюсь взорваться. Но, как на зло, ни одного встречного. Куда люди делись? Прохожу пять, десять километров — никого. Просто наказанье, устал твердить про себя слова. Я в отчаянии, хочется высказаться хоть перед скалой или небом.
— Эй, есть здесь кто-нибудь? — кричу, что есть сил.
Эхо гулко разносится по горам, разбиваясь о скалы.
По долине пускается в бегство перепуганное стадо джейранов. Взлетел над обрывом каракуш — коршун.
— Эй, вы, косули! — кричу я, — Послушайте… Нас не творил боджнурдский гончар! Берегись, палач, народного гнева! Он, как пожар!
Стая горных голубей, ошарашенная криком, вырывается из коваха-пещеры, проносится низко надо мной.
— Эй, вы, беззаботные голуби! Послушайте… Нас не творил боджнурдский гончар! Берегись, палач, народного гнева! Он, как пожар!
Правду говорю — эхо согласно со мной, повторяет слово в слово.
Вхожу в ущелье Фархада. Над головой высится гигантская гранитная скала. Полнеба закрывает. Страшилище.
— Э-ге-гей, холодная скала, послушай… Нас не творил боджнурдский гончар! Эй, ты, сын паршивой суки! Вор и тиран, берегись нашего гнева! Изжарим на костре.
Как хочется стрелять словами.
Иду дальше. Взбираюсь на вершины, спускаюсь в долины — нигде ни души. Наконец, последняя моя остановка гора Имамверды. С высоты видно: внизу пасётся отара овец, медленно, как на поводу, ходит около отары пастух с палкой. Бегу к нему, кричу:
— Эй ты, бедный и угнетенный пастух, послушай… Нас не творил боджнурдский гончар! Эй, вы, кто идет против народа, берегитесь гнева бедняков. Мы уничтожим палачей и грабителей…
Пастух смотрит на меня как на безумца, отворачивается и идет своей дорогой, подгоняя овец. Но, вижу, слова мои запали ему в душу и он почесывает затылок. Восторженный и неустрашимый иду своей дорогой, в Боджнурд, домой.
У калитки с выбитой доской меня встречают сестренки. Беру самую маленькую на руки, поднимаю над головой и говорю ей осипшим голосом:
— Нас не творил боджнурдский гончар! Берегитесь звери, не кусайте бедных людей. Перебьем всех вас, как бешеных крыс!..
— Ой, какая красивенькая песенка! — восхищается маленькая Мерниса. — Спой еще, Гусо! Только не спеши!
— Ах ты, моя джанечка, это же не песня!
— А что же это, если не песня?
— Потом скажу. Я очень и очень устал, хочу немножко поспать. Можно, разрешаешь?
— Спи, я не буду шуметь.
Мерниса побежала, принесла подушку, положила мне под голову. Я лег и сразу же уснул. Сон мой, однако, был нарушен, я вскочил от плача матери, от ее горячих слез на моем лице, почувствовал горючие капли и, быстро открыл глаза, увидел ее, рыдающую мать.
— Ты, мой, ягненочек… Сердце ты мое… Что с тобой? Почему ты кричишь во сне? — «Нас не творил боджнурдский гончар!» Что это за слова?..
Вот тебе и на! Даже во сне я речи говорю.
— Ничего, мама… Это мне гончар приснился с глиняными горшками.
Мне удалось мало поспать, но чувствую себя бодрым и здоровым. Хочется поскорее узнать, как восприняли статью Арефа боджнурдцы? Выхожу на улицу, прислушиваюсь к разговорам и толкам. Всюду говорят об одном и том же. Даже слова одни и те же:
— Молодцы, миянабадцы! Не побоялись, подняли голос, встали за свои права. Мы — курды, а не кто-нибудь! Мы свое докажем, возьмем свое!..
Но кое-где слышны и другие речи:
— Горе. От этих дикарей-бунтовщиков всего ожидать можно! Только на коленях, с опущенными головами держать их надо. Дай волю — они осквернят и взорвут всю планету!
Знакомые голоса. Смердящий шакалий визг.
ОБОЛЬСТИТЕЛЬ ЛАЧИН
День угасал. На окнах боджнурдского дворца желчью разливалось солнце. От неподвижной листвы деревьев пахло удушливой пылью. Кагель сидел за столом в своей комнате и старательно наносил на только полученные по почте листы контурной карты Хорасана города, мелкие населенные пункты, дороги, горные высоты, реки, колодцы. Карту боджнурдского ханства и характеристику местности он готовил для британской миссии. Кагель намеревался поработать сегодня как следует, даже снял гимнастерку, сидел в нательной рубашке. И графин с кипяченой водой лейтенант поставил рядом, чтобы не бегать вниз, полоскать горло от жажды. Он уже втянулся в дело, и тут в дверь постучали. Кагель поморщился, спрятал карту в ящик стола, сказал, чтобы подождали и, натянув гимнастерку, подпоясался ремнем. Затем он подошел к двери и повернул металлическую бляху английского замка.
— Так я и думал, — немножко раздраженно сказал Кагель. пропуская в комнату Лачина, — Разве ты,
