— Почему же скучно? — удивилась Зейнаб-енга. — У нее хорошие подруги, да и на занятия науками много времени уходит. А вообще-то, конечно, девушке простора не хватает. Учеба да дом, — больше ничего и не видит.
— Ханым, — очень приветливо обратился Лачин к Парвин. — Мы с лейтенантом Кагелем в ближайшее время собираемся поехать на прогулку за город. Я хочу моего друга познакомить с моими родными местами. Может быть, ханым, вы составите нам компанию? Уверяю, будет так весело, что вы не пожалеете!
— Что вы! — мгновенно ответила девушка, будто давно и с опаской ждала этого предложения.
— Но как можно, господин Лачин! — пожурила молодого хана Зейнаб-енга. — Девушка… одна — в обществе мужчин? Иное дело, целой компанией выехать, а одной с мужчинами… Вы смеетесь, господин Лачин.
— У вас старые взгляды, Зейнаб-енга, — обиженно сказал Лачин. — Вот и господин Кагель вам скажет. Теперь весьма модно, когда девушка украшает мужское общество. И потом, мы не какие-нибудь… Мы люди скромные, образованные, — уже с усмешкой заговорил Лачин. — Но, конечно, если ханым не нравится наше общество, то может и не ехать…
Обе — Зейнаб-енга и ее внучка промолчали. Кагель вынул из кармана часы, извинительно улыбнулся, сказал:
— Пожалуй, мне время идти.
— Почему так рано, господин Кагель? — спохватилась Зейнаб-енга.
— Англичане любят точность, госпожа Зейнаб. продолжая улыбаться, ответил Кагель. — Н-да… А Парвин вы зря так ревностно оберегаете. Лачин совершенно прав, подозревать и опекать — это не модно в цивилизованном мире.
— Хорошо, — сдалась старуха. — Когда же вы хотите поехать на прогулку?
— Хоть завтра, Зейнаб-енга! — вырвалось у Лачина.
— Парвин, ты можешь разделить компанию с господами завтра? — спросила Зейнаб-енга. — Если нет, то скажи, когда бы ты могла поехать.
— Только не завтра, бабушка, — чуть не плача ответила Парвин.
Кагель и Лачин распрощались с барыней и Парвин. Вскоре послышалось погромыхивание колес и фырканье лошадей. Фаэтон покатился ко двору Моаззеза.
Чего бы это ради Зейнаб-енга так легко пошла на уступки родственничку Моаззеза Лачину и его другу лейтенанту Кагелю? Уж не уверовала ли старуха в то новое, в то модное, о чем говорил Лачин? Нет, конечно. Зейнаб-енга с молоком матери впитала в себя патриархальные обычаи своего племени и всю жизнь строго придерживалась их. Иная, скаредная, мыслишка толкнула старуху на столь необдуманный шаг. Зейнаб-енга сердцем угадала, что внучке больше пришелся по душе не Лачин — богатый родственничек Моаззеза, а лейтенант Кагель — красивый Молодой человек, скромный и изысканный во вкусах. Этот — не тигр, что дорвавшись до добычи, не оставит ее, Пока не напьется крови. Он кроткий жеребенок, заморской породы. Он даже не наступит на ногу никому. А если и наступит, то двадцать раз подряд извинится за свою неосторожность. Зейнаб-енга не могла и представить себе, что лейтенант Кагель мог бы фривольно, развязно держать себя в обществе Парвин или, больше того, проявить… нахальство и силу к ней. «А как бы было хорошо, — думала про себя старуха, — если б появились у этого британца серьезные намерения…» Зейнаб-енга знала много случаев, когда британские офицеры женились на персиянках и на курдянках, а потом увозили их с собой в свою страну, за море. Парвин с ее красотой да кротким нравом могла бы украсить любой английский дом. Робкие мечты Зейнаб-енга разрастались с каждой минутой. Представив Парвин в роли супруги британского офицера Кагеля, старуха скривилась в злой улыбке и засмеялась.
— Над чем вы смеетесь, бабушка? — спросила Парвин, залезая под одеяло в белой ночной сорочке, с распущенными, как у русалки, волосами.
— Да так, вспомнила кое-что… — отозвалась Зейнаб-енга. — Ложись. Я сейчас приду к тебе, поговорим немного перед сном…
Будь Парвин женою Кагеля, Зейнаб-енга заговорила бы с Моаззезом другим тоном. Она бы заставила его встать на колени, заставила бы стукаться лбом об пол и просить, просить со слезами на глазах, прощения и пощады за содеянное зло. Она бы сделала так, чтобы тень ее сына, Мад-Таги-бека, неотступно витала над преступной душой Моаззеза. Она бы сбросила его с высоты Боджнурдского ханства и весь род его, всех братьев пустила по миру. Всех родственников и этого ублюдка Лачина сделала бы дворовыми, и спали бы они с лошадьми на конюшне н с овцами в овчарне. Боже, снизойди к несчастной Зейнаб-енга, сделай так, чтобы этот белокурый, розовощекий офицер, по имени Кагель, полюбил Парвин и попросил бы ее руки!
— Бабушка! Я уже засыпаю, — капризно крикнула Парвин. — Говорите, что вы хотели мне сказать, а то усну. Закрою глаза и полечу по небу…
— Сейчас, моя джанечка.
Зейнаб-енга тихонько подошла к кровати, села на край одеяла. Лицо старухи было взволнованно, глаза горели сухим азартным блеском…
— Моя джанечка, моя козочка милая, — сказала Зейнаб-енга ласково, — кто тебе больше нравится из этих двух?
— Никто…
— Как так — никто? Тебе скоро шестнадцать лет!..
— А я говорю, никто! — упрямо повторила Парвин.
— Ох, обманываешь ты свою родную бабушку! — хитро захихикала Зейнаб-енга. — Видела я… Своими глазами видела, как ты смотрела на британского офицера Кагеля. Да и что говорить, его не сравнить с этим жалким Лачином. Культурный, образованный, а как играет на рояле! — Зейнаб-енга оглянулась по сторонам. — Про Лачина должна ты знать, моя джанечка: их род запачкан кровью твоего отца…
— Кровью отца? — испуганно повторила Парвин. — Мне уже говорил Гусейнкули, что мой отец и мать… что их отравили. Значит, это правда? Значит, Моаззез отравил их? — более решительно, с ненавистью спросила Парвин. — Он отравил, а вы служите ему, бабушка!
— Да, моя милая, служу… И некуда деваться. Ходу нам с тобой нет отсюда. Сердар Моаззез не даст уйти… Не хочет он, чтобы эта злая тайна за город ускакала. Догонит Сердар и убьет. А я делаю вид, что ничего не знаю, кто убил моего сына Мад-Таги-бека, и мать твоя из-за чего приняла отраву. — Зейнаб-енга пододвинулась ближе к Парвин, в глазах старухи засверкали слезы. — Покарает бог злодея, придет время… Только ждать божеского возмездия мне уже некогда. Седьмой десяток идет твоей бабушке. Боюсь — останется не отмщенной кровь твоих родителей.
Парвин всхлипнула. Зейнаб-енга прижала голову внучки к своему дряхлому плечу, стала разглаживать распущенные волосы.
В пятницу — я дома. Сбросил с себя костюм почтальона, надел новую белую рубашку и черный костюм, накануне я получил деньги и мы вместе с отцом выбрали обнову в большом боджнурдском магазине. День только Наступает, а мне уже не терпится пройтись по городу и, конечно, заглянуть к Парвин.
Иду по главной улице, смотрю в окна. Не подумайте, что я заглядываю в чьи-то комнаты. Окна для меня зеркала. В них я вижу себя в полный рост, в новом костюме и радуюсь: «Все же я неплохой парень! Если б лицо еще было чистым, то красивее меня не сыскать бы во всем Боджнурде». Сегодня впервые я побрил отцовской бритвой черный пушок под висками и под носом. Отец серьезно сказал: «Да, ты уже становишься настоящим мужчиной. Что ж, давай брейся, только курить не надо. Не подумай, что считаю тебя маленьким! Просто, куренье дырявит легкие…»
Брожу по улицам, а думки об одном: как бы увидеть ее… Тороплюсь к Парвин.
Как всегда, захожу с задней стороны двора, тихо и осторожно.
Тетя Хотитджа кормит кур и не видит, как я подкрадываюсь к ней.
— Здравствуйте, ханым! — говорю я нарочно грубым голосом.
От неожиданности она вздрагивает, быстро оборачивается. В глазах ее сначала испуг, затем — недоумение и, наконец, веселый блеск. Она и не признала меня в новом костюме.
