которыми приятно журчала речка. Шли с полчаса не меньше, но источника, откуда вытекала речка, не было видно. Наверное, он далеко в горах. Парвин приустала, по глазам видно, что отдохнуть хочет. Расчетливо выбираю полянку, сплошь поросшую молодой зеленой травкой, предлагаю посидеть. Потом можно идти дальше. Парвин охотно соглашается. Только не знаем, на что же сесть. На Парвин платьице белое. Опуститься на траву — платье сразу станет зеленым. Но не на камень же ей садиться. «Ай черт с ним, постелю новый костюм!» Я снимаю пиджак и бросаю его на землю, вниз подкладкой.
— Ой, Гусейнкули, ты что? Зачем же пиджак? Можно и так…
— Посидим, джанечка. Так удобней.
— А если пиджак помнется и подкладка будет зеленой? Не поругает мама? Возьми, возьми его. Лучше так…
— Но я же сам зарабатываю деньги. Хочу ношу костюм, а захочу — выброшу! — отвечаю я лихо.
— Ох, ты богач какой! — смеется Парвин. — Это же очень дорогой костюм.
— Парвин, а как зовут этого британца, который к тебе приходил?
— Кагель зовут… Только он приходил не ко мне, а К нам с бабушкой. Какой он воспитанный человек! Не думай о нем плохое, Гусо!
— А не знаешь, джанечка, зачем он приехал в Курдистан? Не за шерстью?..
— Не знаю, Гусейнкули, я не спрашивала. Дай-ка мне твою руку! Ох, какие у тебя длинные пальцы! Музыкальные. Ты мог бы научиться играть на рояле, Когда играл Кагель, я обратила внимание — у него очень длинные пальцы. Даже длиннее твоих…
— У них, у англичан и пальцы и руки длинные, — недовольно говорю я. — Они этими руками Персию сграбастали и душат. Богатства наши сгребают и везут за море.
— Откуда ты знаешь, Гусо?
— Ареф сказал. Мой учитель. Вот это человек! Все знает! Ои говорит, что англичане уже сделали Персию своей колонией. Нефть нашу качают и на корабли грузят, шерсть нашу в тюках караванами везут. А нам взамен — барахло разное, которое в сто раз хуже нашего товара.
— А нам в школе совсем другое говорят про англичан, — заинтересовалась Парвин. — Нас уверяют, что Британия первая по культуре страна. Она первой обратила внимание на отсталые страны и первой протянула нам руку помощи. Британия — страна цивилизации. Она несет свет и прогресс в отсталые страны!
— Ареф говорит — это самые ярые, кровожадные колонизаторы! — горячусь я, — Гнать их надо из Персии под зад ногой. Я тоже ненавижу их, заморских гиен…
Незаметно я начинаю рассказывать о том, чему нас учит Ареф, о статье в газете, о том, как вооружаются бедняки, чтобы восстановить справедливость, устроить сытую жизнь. Рассказываю о треснутом котле в киштанской бане, о зверствах Монтасера. Парвин слушает меня и смотрит испуганными глазами. Неужели она не слышала об этом от других?
— Гусо, нарви мне цветов, — неожиданно говорит она. — Я хочу цветов!
— Сейчас, Парвин-ханым! — Я вскакиваю и, пройдя сквозь кустарники, поднимаюсь в гору. Весь ее склон усыпан тюльпанами. Я рву и укладываю в букет. Затем тон же тропинкой через заросли пробираюсь к Парвин и опускаюсь перед своей пери, утопающей в сочной траве.
— Ой, какие тюльпанчики! Спасибо, Гусо! — Парвин принимает цветы, подносит их к подбородку. Я сгораю от смущения и счастья. Голова кружится, я откидываюсь на спину, лежу и смотрю на облака. Я и сам летаю в облаках. У меня такое ощущение, будто я ношусь над долинами я горами. Парвин гладит мои волосы, у нее рука такая нежная и беспокойная, что я закрываю глаза.
Удивительно быстро пролетело время. Кажется, только пришли, а уже солнце опускается за вершины гор, сейчас спрячется. Медленно, неохотно бредем назад, в Боджнурд. У меня все мелькает перед глазами, я пьян от счастья. Все у меня путается в голове, я еще не могу полностью осознать, что любит меня эта красивая, богатая девушка. Но к радости примешивается привкус горечи. Досаждает колючая мысль: «Она богата! Она богата! Вот подует злой ветер и оборвется твое счастье!» Ох как больно об — этом думать! И я начинаю утешать себя глупыми мыслями: «Буду работать почтальоном, накоплю денег, куплю лошадь, выстрою дом, приобрету модную одежду. О, я буду самым знатным человеком в Боджнурде, и тогда женюсь на Парвин». Только как заиметь столько денег, чтобы считаться богатым? Этого я понять не могу. А Парвин идет рядом беззаботно и не подозревает о моих муках. Она, видимо, вообще ни о чем не думает. Нет, наверно, думает об этом противном англичанине. Я ненавижу его, он мой враг.
Я проводил ее до сада. Она вошла через калитку со стороны переулка. Я стоял и смотрел ей вслед.
ЗАПИСКА АРЕФА
Маршрут мой неизменен: Боджнурд — Миянабад — и обратно. Встречаюсь с Арефом, Мухтаром, Ахмедом. О бахши Абдулло пока ничего не слышно. Пропал бесследно. Это для всех загадка.
Время и дела накопляются. Статья Арефа, как артиллерийский снаряд: разорвалась и охватила пламенем Хорасан. Эхо взрыва прокатилось по всей Персии.
В один из дней, прибыв в Миянабад, я не застал Арефа дома. Прибегаю к Ахмеду.
— Слушай, Ахмед, скажи — где Ареф?
— Спокойно, спокойно только, Гусо, не волнуйся. Сегодня пойдем к нему. Он на своем посту. В селе… — Ахмед по секрету называет селение.
— А почему он там?
— Его хотели арестовать.
— Вот как! Тогда жди меня, я разнесу почту.
Возле базара меня вдруг останавливает комендант города:
— Эй ты, шальной! А ну подойди ко мне! Говорят, ты читаешь людям газеты? Слушай, безумец! Я не советовал бы тебе рисковать. Береги здоровье. Пусть сами читают, кто получает газеты. А ты не суйся не в свои дела. Дошло?
— Совсем не дошло, господин комендант! Как же так! Во-первых, я читаю газеты не тем, кто их получает, а тем до кого они не доходят. Безграмотным. Во-вторых разве из газеты суп сваришь? Пусть слушают на здоровье. Ведь многие миннабадцы даже фарсидского языка не знают! В-третьих, господин комендант, читать газеты — моя обязанность. Я не просто почтальон. Я — грамотный почтальон, за что и получаю шесть туманов в месяц!
— Вот дурак! — грубо толкает меня в грудь и хохочет комендант. — Да я тебя, как земляка, как цыпленка жалею, понимаешь? Ай, если не хочешь понимать, иди к черту, сукин сын! Теперь дошло?
— Ей-богу, господин комендант, теперь на сто процентов дошло.
Ночью мы идем с Ахмедом по тихим, уснувшим улицам. Не слышно даже лая собак. Иногда со стороны арка доносятся раздражительные голоса: «Бидар баш! Хушяр баш!» Это дежурные фарраши покрикивают и будят постовых, что стоят и сидят на вышках вокруг стен правительственного здания и у ворот. Теперь ворота по каким-то причинам с наступлением вечера наглухо закрываются.
Сворачиваем к реке, идем вдоль правого берега, петляя по едва приметной, густо заросшей тропке. Она — то заводит нас в заросли кустарника, то вновь ведет по травянистой равнине, и вот уже опять мы пробираемся сквозь заросли. Я привык ходить на большие расстояния, дорога мне никогда не казалась утомительной, но сегодня почему-то долгий путь удручает, гнетет. Где же, наконец, этот Хожан?
— Вон, видишь огонек? — тихонько спрашивает Ахмед. Он, будто прочитал мои мысли и спешит подбодрить.
Тенистый Хожан — точно маленький островок в море. Он плотно окружен громадными чинарами, ветви которых дружелюбно схватились друг за дружку и заслонили от солнца село. В самом Хожане душновато, сюда нет доступа ветрам. Тишина и мрак здесь днем и ночью. Тут, па окраине, за арыком, в густых зарослях и расположился штаб курдского вожака Арефа.
Мы остановились у замаскированной ветвями кибитки. Ахмед постучался в маленькую дверь. Его стук был точно рассчитанным, условным «тук-тук-тук…»
