Сонечка. Девушки ели мороженое, смеялись над Димкиными россказнями и не сразу заметили, что колонна тронулась с места. Минут десять лозунг являлся изумленным зрителям, стоящим на тротуарах и выглядывающим из окон, в усеченном невероятном виде: «ЕЛИКОМУ СТАЛНУ СЛАВА».
Любители мороженого, облизывая липкие пальцы, пытались прорваться сквозь толпу зевак. Впереди мчался Димка, раздвигая людей плечами и локтями, выкрикивая:
— Пр-р-ропустите женщин с ребенком!
Наконец девушки догнали однокашниц. Первое, что они увидели — бледное от страха и злости лицо директрисы. Она прошипела:
— Без родителей в школу можете не приходить!
Инцидент получил огласку. На всякий случай директриса решила перестраховаться и не только вызвала в школу родителей (из которых после войны остались только матери у всех троих), но и созвала разгромный педсовет и не менее разгромное комсомольское собрание. Почему-то больше всего досталось бессловесной Сонечке: директрису особенно возмутило отсутствие в лозунге восклицательного знака, символизирующего вдохновенный порыв и подтверждающего всенародную любовь к вождю вообще и женской школы Подольского района в частности.
Из комсомола преступниц почему-то не выгнали. Собирались исключить из школы, но приняли во внимание, что Оле и Мирке до выпускных экзаменов осталось всего ничего. Поэтому из школы выгнали только Сонечку, чтобы она не развращала подрастающее поколение целый учебный год. Олю с Миркой отстранили от занятий на две недели, и, пока весь класс мучился в духоте над задачками по алгебре и снами Веры Павловны, подружки гуляли в тени деревьев Первомайского сада и утешали бедную Сонечку. Ей предстояло заканчивать вечернюю школу.
После выпускного вечера, встретив рассвет на набережной Днепра, Оля возвращалась домой. Поднимаясь по булыжной мостовой, издали увидела Димку. Он сидел на гранитном парапете, выходящем на Боричев Ток.
— Привет! Чего сидишь? — Оля догадалась, что парень ждет именно ее, но нужно было на всякий случай изображать независимость. Хотя к чему эти детские игры? Оба чувствовали, что между ними существует взаимное притяжение, не высказанное словами, не выраженное прикосновениями. У обоих при встрече глаза вспыхивали радостным светом, стыдливо скрывавшимся от посторонних. Хотелось видеть друг друга, говорить ничего не значащие фразы «Привет! Как дела?» — и это означало: «Ты нужен мне. Я скучаю без тебя». — «Привет! Все нормально!» — и за внешним безразличием скрывалось: «Ты нужна мне. Я каждое утро жду, когда распахнется тяжелая парадная дверь и ты выбежишь — тонкая, стремительная, прекрасная. Я не видел никого прекраснее тебя».
Вот и сегодня, увидев Димку, зябко поводящего плечами от утренней свежести, Оля легко спросила:
— Привет! Чего сидишь?
— Тебя жду, — неожиданно признался Димка. — Попрощаться хочу. Сегодня уезжаю.
У Оли оборвалось сердце.
— Куда собрался, герой? — небрежно бросила она, изо всех сил стараясь, чтобы Димка не заметил ее дрожащих губ.
— Подал документы в военно-морское училище. Вчера письмо получил. Меня приняли.
— И где же это славное учебное заведение?
— В Энгельсе.
Помолчали. Димка внимательно разглядывал Андреевскую церковь, словно в ее знакомом силуэте могло появиться что-нибудь новое.
— Ты вот что. Я тебя попросить хотел. Деда еще не скоро освободят. Ты за мамой приглядывай, ладно? А то у нее сердце.
— Ладно.
Опять помолчали.
— Ну я пошла. Пока!
— Пока!
Оля побежала к дому, изо всех сил стараясь не оглядываться на Димку, тоскливо глядящего ей вслед.
Глава четвертая
Поехали!
Что за дурацкая манера поддаваться на провокации? Нужно было твердо отказаться, когда взбалмошная Мирка пристала с уговорами поучаствовать в соревнованиях по гребле. Оля поначалу приняла это за шутку: какая из нее спортсменка? Она и каталась-то пару раз, неумело шлепая по воде то одним, то другим веслом, отчего лодку крутило в разные стороны. И если Миркина напарница попала в больницу с аппендицитом, это вовсе не означает, что Оля будет равноценной заменой.
Но противостоять напору Мирки было невозможно. В день соревнований Оля, ругая себя на все корки за бесхарактерность, натянула сатиновые шаровары и майку, поверх которой на тоненьких тесемочках привязала два прямоугольника с номером «17» на груди и спине. Сгоряча не заметила, что погода не слишком располагает к занятиям водным спортом: всю ночь бушевала майская гроза, и хоть к утру ливень стих, ветер налетал шквальными порывами, срывал с больших деревьев ветки с молодой листвой, а тонкие деревца гнул до самой земли.
На пристани было пусто: ни болельщиков, ни судейской коллегии. Лишь тоненькая фигурка подруги пряталась от пронизывающего ветра за углом лодочной станции.
— Привет! — прерывающимся от быстрого бега голосом крикнула Оля. — А где все?
Мирка шмыгнула носом и, дрожа от холода, кивнула на Днепр:
— Смотри, что делается. Наверное, соревнования отменят.
По реке гуляли высоченные свинцовые волны. Лодки, закрепленные канатами, болтались, словно бумажные кораблики в бурном весеннем ручье.
— Ну не знаю, — сомневаясь протянула Оля. — Может, подождем? Неудобно будет, если мы уйдем. Некрасиво как-то.
Девушки сели на старую перевернутую лодку за спасительным углом и принялись дружно мерзнуть. Но никто не приходил, чтобы прояснить ситуацию. Через каждые пять минут они выглядывали из своего укрытия посмотреть, не идет ли кто. Вдруг Мирка обрадовалась:
— Ура! К нам идет моряк! Настоящий! — и тут же добавила: — Знакомый кто-то. Да это же Димка!
— Привет участникам соревнований, — грустно сказал он.
Его тон совершенно не соответствовал ни легкомысленному приветствию, ни обычной насмешливой манере. Но разговаривать иначе Димка не умел. У Оли сжалось сердце. Она знала, каких усилий ему стоило изображать беззаботность. Неделю назад его вызвали телеграммой на похороны. Рахиль умерла, не дождавшись сына, который после военно-морского училища служил на Дальнем Востоке.
— Девчонки! Великая новость: вас объявили чемпионами города Киева, — продолжал Димка.
— С чего ты взял? — поверила наивная Мирка.
— Ну как же! Вы — единственные, кто вышел на старт. Все остальные позорно выбыли из игры.
— Да ну тебя! — отмахнулась Мирка, сообразив наконец, что ее дурачат. — Чего пришел?
— Жениться буду. Мне послезавтра уезжать. Иначе на службу опоздаю. Завтра идем в загс, — полувопросительно-полуутвердительно сказал он. На Олю он во время предложения руки и сердца даже не посмотрел. Боялся, что откажет. Между ними никаких отношений и не было — так, витало что-то неопределенное. На каникулы он приезжал регулярно, но как-то все не получалось поговорить откровенно. Все думал — успеется. Оля в этом году университет должна окончить, а сам он только-только к службе начал привыкать.
