Но Сахалин Нине было суждено увидеть только через три года.
Оля устроилась почти по специальности — инженером-гидрогеологом — и с головой ушла в новое для себя дело, истосковавшись по настоящей работе. Многое она забыла, многое попросту не знала, поэтому ей приходилось до полуночи сидеть над учебниками и справочниками. Но так радостно было вновь окунуться в атмосферу веселья, которую создавали беззаботные геологи.
Она, с ее экзальтированностью и детской восторженностью, привитыми на всю жизнь университетским братством, сразу и безоговорочно приняла бродяжью жизнь, простодушно наделяя своих новых товарищей небывалыми достоинствами: суровой мужественностью и кристальной честностью. Упоенно рассказывала Димке и Федору о необыкновенных людях, о романтике полевой жизни, о том, как ей повезло найти, наконец, такой замечательный коллектив. Федор так увлекся ее рассказами, что пошел на курсы буровых мастеров и прочно осел в геологоразведке, отчасти потому, что там работала мама (именно мама! Так он стал звать Олю, едва они приехали на остров), отчасти в силу того, что романтическая жизнь полностью соответствовала его скитальческой душе.
В служебной квартире, которую Дмитрий получил сразу по приезде, вечно шумели новые друзья- приятели. Геологи набивались в тесную комнату и пели под гитару, рассказывали истории, смеялись, влюблялись — в общем, жили!
Особенно близко Оля сошлась с двумя подружками, Галей и Тамарой, недавними выпускницами московского техникума, приехавшими на остров по распределению. Им как молодым специалистам дали по комнате в двухкомнатной квартире, имевшей статус общежития. Обе девушки привязались к Оле и вечно плакались ей в жилетку по любому поводу. Они были полной противоположностью друг другу, опровергая утверждение о том, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».
Галя — наивная и открытая, с душой нараспашку, была готова каждому встречному-поперечному рассказать о себе все-все-все! Маленькая, плотная, как гриб-боровик, она легко двигалась на своих коротковатых крепеньких ножках. Недовольство собственной внешностью не умела скрывать, постоянно причитая по поводу широких плеч и отсутствия талии. Но долго грустить даже по такому серьезному поводу Галя не могла, потому что больше всего любила болтать о всяких пустяках, возводя их в ранг значительных событий. При этом ее круглые серые глаза становились еще круглее, а полные губы разъезжались в клоунской улыбке, поэтому никто из окружающих и не вспоминал о ее недостатках.
Тамара была совсем другой — тихой и замкнутой, играя в дружеском тандеме роль трепетной лани. Она была гораздо красивее простушки Гали, но пользовалась мужским вниманием в меньшей степени. Когда рядом была Галя, Тамару почти не замечали — ни ее стройную фигурку, ни ладные ножки, ни длинные пшеничные волосы. Казалось, такое пренебрежение ее не волновало, она молча сидела в тени шумной подруги и постоянно была погружена в собственные мысли.
Дмитрий восторгов жены по поводу новых знакомых не разделял и даже несколько их сторонился, в основном — молчаливой Тамары.
У Федора с Галей стремительно вспыхнул роман. Уже в новогоднюю ночь легкомысленные геологи полушутя заставили их написать на листке в клеточку, наспех вырванном из тетради, расписку: «Мы, Федор Громов и Галина Ромашова, обязуемся не позднее 10 января 1968 года подать заявление в загс и пригласить всех вас (список прилагается) на свадьбу». Пребывая в эйфории от своего новенького чувства, заявление они подали в срок и через месяц расписались.
После шумной и бестолковой свадьбы Федор перебрался к молодой жене и на подначки по поводу еще одной расписки, о зачатии ребенка в рекордные сроки, не реагировал. Маленькие глазки его при этом хитро поблескивали. К жене он относился без излишней сентиментальности, нежностей от него не дождешься. Галя дулась, капризничала и по сто раз на дню тянула: «Ну скажи правду, ты меня любишь?» Федор отмалчивался. О чем говорить, если и так все ясно? Не любил бы — не женился.
В начале полевого сезона тихая Тамара подвернула ногу. Нога отекала прямо на глазах. Пришлось ехать в больницу, делать снимок и накладывать лонгету. Ни о каком поле думать не приходилось, Тамара даже выйти из дому не могла. Галя с Федором перед командировкой накупили для нее побольше продуктов, а Оля взяла торжественное обещание с мужа, что он хотя бы раз в три дня будет навещать травмированную девицу. Дмитрий недовольно поморщился:
— Вечно ты стараешься осчастливить весь свет. Думаешь, у меня времени полно? Больше делать нечего, только за твоими подопечными бегать.
— Дим, как ты не понимаешь? Она ведь совсем одна. И телефона нет. Вдруг что-нибудь понадобится? И вообще, мало ли что может случиться? А наших никого в городе не будет.
— Ладно, заеду как-нибудь при случае, — нехотя пробурчал Дмитрий.
Через три недели Оля вернулась в Южный. Ей дали пару дней, чтобы сдать в лабораторию пробы почв, а заодно повидаться с мужем. Приехала загорелая, похудевшая, счастливая. Димки дома не оказалось. В «Минске» скучали две банки сгущенки, полбутылки кефира и каменный кусочек сыра. Она наскоро ополоснулась, переоделась в непривычные после бессменных кед и брюк шершавое крепдешиновое платье и туфли-лодочки и, спрятав авоську в сумочку, пошла в магазин. Выйдя из дома, прикинула, что вполне может успеть проведать Тамару, а на обратном пути забежать за продуктами.
Тамара сидела на своей узкой кровати и шила. Подняв голову, увидела улыбающуюся Олю.
— Привет! Почему дверь не закрыта? — весело спросила Оля. — Ну, как ты тут?
— От кого закрывать? Кругом советские люди. И больно на ногу наступать. Вот и не закрываюсь днем.
— Меня вот на пару дней отпустили. Получить порцию цивилизации.
— Цивилизации! Скажете тоже, — Тамара презрительно поджала губы. — В этой дыре и пойти толком некуда. Один театр, но уж такой провинциальный, что слов нет.
— Да уж, — сочувственно вздохнула Ольга. — Что верно, то верно. С московскими не сравнить. Можно в кино пойти.
— Вот это единственное, что остается. И то — всего пара кинотеатров, а Дом офицеров — вообще в старом японском здании. Сарай сараем. И асфальт весь в трещинах и горбом стоит. На шпильках не выйти. Ненавижу этот проклятый остров! И кто придумал это дурацкое распределение?
Оля засмеялась:
— Тебе ничем не угодишь. Какие шпильки? Ты и так еле ковыляешь. — Она мечтательно потянулась. — Зато какая природа — просто сказка! Сопки, тайга, море! Удивительная красота.
— Я не медведь, чтобы в тайге жить. Все на свете отдала бы, чтоб в Москву сбежать. Вот отработаю три года, как молодой специалист, — и сбегу. Клянусь!
— А мне тут нравится. Я впервые почувствовала, что летом можно не задыхаться от жары. Климат специально для меня. Влажный, мягкий. И зима какая чудесная…
Тамара возмущенно фыркнула:
— Зима! Вообще сплошной кошмар! Снегу по шею, ни пройти, ни проехать. Хочу в Москву! — и разрыдалась.
Оля обняла девушку за плечи и попыталась ее успокоить:
— Ты прямо как все три сестры, вместе взятые: в Москву! в Москву! А здесь люди какие замечательные, я таких еще никогда не встречала. И все может быть: вот найдешь на острове своего принца, влюбишься и никуда не поедешь!
Тамара покраснела и, неловко отвернувшись, стала поправлять подушки у себя за спиной. Из-под нижней с глухим стуком выпали часы. Оля наклонилась и подняла их. Часы были мужские. Командирские. Именные. Димкины. Оля держала их в руке, ничего не понимая, а потом недоуменно посмотрела на Тамару. Можно было ничего не объяснять. Правда была написана на белом как стенка лице девушки.
Ольга молча встала и вышла. В другую жизнь. Без мужа. Без дома. Без иллюзий.
Забрать Нину было решительно некуда. Оля скиталась по городу, временно снимая сначала комнату, потом даже угол. Положение казалось безвыходным: получить хотя бы место в общежитии она не могла, ведь была прописана в ведомственной квартире. Роль обманутой жены в почти опереточном контексте была для нее, самолюбивой и скрытной, когда дело касалось ее личных переживаний, абсолютно неприемлемой. Она лишь брезгливо стряхивала постоянно возвращающиеся в одну и ту же точку мысли, не
