Отполированные до блеска булыжники многое могли бы рассказать о каждом обитателе дома. Они помнили, как менялись шаги от первых, неуверенных, к стремительно летящим, с каждым годом замедляющимся и тяжелым…
Нина с Гришей дошли до угла и повернули направо. Дом стоял нетронутым, забытым строителями, занятыми другими, более важными делами, чем снос отжившего свой век никому не нужного старья.
Дом дремал, греясь под скупыми лучами зимнего солнца, в надежде на то, что кто-нибудь вспомнит о нем и проведает. Он изо всех сил поддерживал внешне приличный вид: стекла и двери целы, круглые пуговки звонков на месте. Лишь окна пусты и закрыты наглухо. Брошенный, бесполезный старик… Он преданно служил своим любимым почти полтора века: надежно укрывал от непогоды и палящего зноя, бережно охранял безмятежный сон, радовался свадьбам и рождениям, горевал по уходящим навсегда.
Нина смотрела на морщинистые старые стены и видела летнюю, солнечную, былую картину, оживляющую цвета, запахи и звуки.
Окна на всех трех этажах распахнуты настежь.
Теплый ветер колышет белые занавески — тюлевые, кисейные, батистовые, вязаные; вышитые, украшенные кружевами, обшитые оборками.
На подоконниках стоят горшки с геранью и лилиями, розами и алоэ.
А из-за занавесок летят звуки.
Из патефонной трубы потрескивает: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»
Из-под иглы граммофона вырывается: «Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос…»
Из черной тарелки радио тревожно летит: «От Советского Информбюро…»
Проигрыватель напевает: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою…»
Магнитофонные бобины хрипят: «Эх, ребята, все не так. Все не так, ребята!»
На третьем этаже слышны гаммы под неуверенной детской рукой. Педантичный голос приходящей учительницы монотонно бубнит: «и-раз, и-два, и-три…»
А из Лелиных окон несутся ликующие крики: «Го-ол! Го-о-ол!» — дядя Миша с соседями смотрят футбол.
Облокотившись на подоконник, выглядывает из окна бабушка Лиза, следит, чтобы с трехлетней Ниной, разложившей на траве кукол, ничего плохого не случилось.
И плывет старый дом, как корабль, качаясь по волнам памяти, вздымая белые тюлевые паруса…
Тугая заржавевшая пружина подалась, и дверь, впустив их в подъезд, захлопнулась. В подъезде было темно, но Нина, наизусть помнившая полустертые ступени, уверенно поднялась по лестнице, одной ладонью лаская деревянные перила, а другой крепко держа Гришу за руку.
Квартира была не заперта. После промозглой уличной сырости внутри неожиданно оказалось тепло: видимо, забыли отключить горячую воду, и батареи парового отопления вхолостую обогревали пустынное жилье. Нине на секунду показалось, что дом решил их согреть.
В квартире было чисто. Аккуратная Века напоследок тщательно вымела желтые плашки паркета и даже прислонила к стене в углу стертый веник, словно собиралась вернуться.
Пустые стены с выцветшими обоями хранили прямоугольники первозданных ярких красок, которые когда-то были прикрыты картинами. Нина шла вдоль стен, касаясь их рукой: вот здесь висел пасторальный пейзаж с отарой овец, освещенных красным закатом; здесь — портрет никому не известной молодой матери с младенцем на коленях; здесь — ирисы, вышитые неумелой рукой мамы; здесь — искусные вышивки бабушки Лизы.
В углу по-прежнему стоял древний буфет, слишком громоздкий для современной малогабаритной квартиры, переживший три революции и дождавшийся хозяев из эвакуации. Украшенный кокетливой резьбой и цветными стеклышками многочисленных дверок, он был все так же крепок и надежен. Когда-то в его недрах хранились посуда и столовое серебро, а в самом большом отделении, надежно укрытом глухими дверцами, обычно на двух-трех блюдах лежали бабушкины пироги и печенье.
Справа, в узком отделении, Века держала первую клубнику, посыпанную сахаром. Сюда, привлеченные запахом, милитаризированным нескончаемым строем шли черные муравьи, а Века ставила на их пути розетки из-под варенья, наполненные разведенной борной кислотой.
Открытые полки устилались накрахмаленными салфеточками, на которых красовались «предметы роскоши». К ним относились фарфоровые игрушки: заяц-футболист, занесший лапку над ожидающим удара мячом; девочка-швея, прилежно трудящаяся над тканью более полувека; эскимос с рыбой, намного превышающей размеры счастливого рыбака; просто ежик; тигр, крадущийся в невидимых джунглях.
В центре когда-то стояло главное украшение: медная женская фигурка, которую почему-то называли Хозяйкой Медной горы, крепко держащая обеими руками у себя над головой зеленую вазу с волнистым краем. К приходу гостей вазу обычно наполняли фруктами, причем непременно с одной стороны якобы непринужденно свешивалась виноградная гроздь, придающая завершающий штрих общей картине и выполняющая роль аллегории изобилия.
В нижних отделах хранились прозаические банки со скучными крупами и скромная каждодневная посуда. Парадная, надменно ожидающая своего звездного часа, гордо стояла за стеклянной дверцей в отделении слева. Хрустальные графинчики, вазы, рюмки и прямоугольные блюда обычно не выставлялись напоказ, но, поставленные на белую скатерть по случаю большого приема, тут же начинали обрадованно сверкать резными гранями, отражая свет электрической лампочки, сияющей из-под шелкового оранжевого абажура.
Напротив буфета стояла старая тахта, много лет назад сломавшая ножку, которую заменял деревянный протез-чурбачок. Экономная Века тахту все же оставила, застелив ее на прощание вытертым, но чистым и даже заштопанным покрывалом.
Верная тахта приняла Нину и Гришу, послушно поддавшись мягкими пружинами, уплыв вместе с ними далеко-далеко, туда, где нет разлуки, где целую вечность длится нежность, где перехватывает дыхание от бесконечных поцелуев, где печаль и страсть сливаются воедино.
Где-то над их головами глухо хлопала забытая форточка. И надо бы встать, закрыть надоедливую створку, но не было сил оторваться друг от друга…
Глава двенадцатая
Отпусти народ мой…
В воскресенье Нина проснулась, как всегда, рано. Дети, трехлетняя Лиза и семнадцатилетний Илюшка, спали в своих комнатах. Никогда не умевшая вскакивать, едва открыв глаза, она сонно потянулась. Какое блаженство — никуда не спешить.
Нина лениво скользила взглядом по спальне. Андреевская церковь привычно возносилась в предгрозовое небо с акварели на стене. Счастье, что они не поддались повальной моде на евроремонт, обезличивающий дом и делающий его похожим на другие, как оловянные солдатики из одной коробки. Эти сверхсовременные ремонты изгоняли из стен душу и лишали старых вещей, устоявшегося беспорядка, навсегда вытравливая память о грустных и веселых событиях в жизни семьи.
А теперь еще приспособились выбрасывать книжные шкафы вместе с содержимым, заменяя их хрупкими горками, в которых, наряду с фарфором, выделялась полка для нескольких книг. Но только чтобы обложки непременно гармонировали с цветовым решением комнаты. И что это за дом без книг? Все равно что без детей. Без любви. Без тепла.
Нине иногда казалось, что в стерильно-модерных домах, с интерьером, тщательно продуманным дизайнерами, невозможно испытывать нормальные человеческие чувства. А у нее все не так. Вещи новые вперемешку со старыми, к которым прикипело сердце. С ними связано столько воспоминаний…
— Опять решаешь вселенские проблемы? — в приоткрывшуюся дверь заглянул муж. — Вставай, соня. Кофе готов. Или тебе сюда принести?
— Нет, спасибо. Сейчас приду.
