человека, и улучшение человеческой жизни может быть достигнуто лишь земными средствами, именно путем социалистической революции. Во второй и третьей части этой драмы дети пастора после социалистической революции разочаровываются в ней, видя, что она не ведет к осуществлению идеала добра. Эти части драмы художественно слабы и не годятся для исполнения в театре. Мария Николаевна Стоюнина, зная, что первая часть драмы, исполняемая в театре Гайдебурова, представляет собою значительное художественное произведение, однажды купила билеты для старших классов гимназии, и мы, учителя, вместе с ученицами, видели эту пьесу. Впечатление, производимое ею, было так сильно, что по окончании спектакля аплодисментов не было, все оставались на своих местах и начинали расходиться лишь тогда, когда служители гасили свет.
Когда я приехал в театр, оказалось, что перед началом спектакля будут говорить о значении драмы несколько лиц с различных точек зрения. Первою говорила товарищ Ядвига, которая была в то время председательницею Союза безбожников. Она приехала в театр с целою свитою болыневиц- ких деятелей. Когда дошла очередь до меня, я начал говорить, что христианский идеал кажется неосуществимым и потому бессмысленным тем лицам, которые воображают, будто весь мир состоит только из царства бытия, изучаемого физикою, химиею, физиологиею, и не допускают возможности более высоких форм бытия. Как только стало ясно, что я буду защищать христианскую идею Царства Божия, как реализации абсолютного добра, товарищ Ядвига и вся ее свита, с шумом поднявшись со своих мест, уехали из театра. После моей речи подошел к Гайдебурову социолог Питирим Александрович Сорокин и попросил слова. Он говорил о том, что задача русского народа состоит в том, чтобы осуществить идеал, начертанный святым Нилом Сорским, Достоевским, Львом Толстым.[34]
В январе 1922 года болезнь моя после передышки, длившейся только один месяц, возобновилась с еще большею силою, чем прежде. Мне опять пришлось лежать в постели. Я исхудал до такой степени, что, казалось, у меня остались только кожа и кости. Во время одного из припадков желчный камень застрял в желчном протоке и при каждом дыхании я испытывал значительную боль. Желчь не могла поступать из желчного пузыря в кишечник и у меня началась желтуха. Я и лечивший меня доктор Аладьин пришли к мысли, что необходима операция. Ко мне пришел хирург П., профессор Военно–Медицинской Академии. Прощупав область печени, он признал необходимость операции. Удаление желчного пузыря, говорил он, операция легкая, но в данном случае придется произвести, кроме того, еще и вскрытие желчного протока, вслед затем необходим будет дренаж, и заживление оперированного места произойдет лишь через несколько недель. Был конец Страстной недели и потому профессор предложил моей жене привести меня в клинику после Пасхи. Я был крайне истощен и думаю, что после этой операции вряд ли остался бы в живых. К счастью, однако, через два часа после визита хирурга желчный камень сам прошел через проток.
В это время по всей России болыпевицкое правительство производило изъятие церковных ценностей под предлогом необходимости использовать церковные богатства для помощи голодающим. Патриарх Тихон и епископы обратились к верующим с просьбою жертвовать золото и другие ценности с тем, что они будут употреблены на помощь голодающим и таким образом Церковь спасет от конфискации такие ценные священные предметы, как, например, дарохранительницы. В день Благовещения Божией Матери я обратился к своей жене с просьбою пойти, кажется, в Казанский собор и пожертвовать некоторые из наших ценных вещей. Я убеждал свою жену сделать это пожертвование, испытывая сильное волнение, и, когда она согласилась исполнить мою просьбу, я почувствовал во всем теле своем какое?то своеобразное переживание счастливой удовлетворенной цельности. С этого момента я исцелился от своей болезни; желтуха пройла и, когда на третий день Пасхи моя жена отправилась в клинику и рассказала профессору, что желтухи больше нет и я чувствую себя хорошо, он признал, что можно обойтись без операции. Вспоминая начало и конец своей болезни, я нахожу, что и возникновение ее и внезапное исцеление от нее как?то связаны с моим отношением к Божией Матери.
Хотя припадков желчнокаменной болезни у меня больше не было, все же доктора советовали мне поехать лечиться в Карлсбад, чтобы упрочить нормальное состояние печени. Я начал хлопотать о разрешении мне поездки в Чехословакию. Прошение об этом надо было послать в Москву. После трех месяцев хлопот получено было извещение, что заграничный паспорт будет выдан мне после усплаты за него что?то вроде 50 тысяч рублей: инфляция в это время чрезвычайно обесценила деньги.
Что касается визы в Чехословакию, она была дана мне легко. Первый президент Чехословакии Томас Масарик, бывший раньше профессором философии Чешского Карлова университета в Праге, был знаком со мною. Летом 1917 г. он приезжал в Петербург и сделал мне визит. Я написал ему о своей болезни, прося его распорядиться дать мне визу, и разрешение на въезд было дано.
Летом 1922 г. происходил в связи с изъятием церковных ценностей «показательный процесс» против митрополита Вениамина и нескольких других деятелей Церкви. Главным обвинителем на этом процессе был вождь так называемой «Живой церкви» священник Александр Введенский, который мстил митрополиту за его отрицательное отношение к Живой церкви. В книге священника Кирилла Зайцева «Православная Церковь в Советской России» (Шанхай, 1947) сказано, что А. Введенский — «крещеный еврей» (стр. 116). Не знаю, какой безответственный антисемит ввел в заблуждение св. Зайцева и пустил в ход такую нелепую выдумку. О происхождении этого Введенского мна подробно рассказал священник Пшцулин, учившийся вместе с Введенским в Витебской гимназии и бывший его другом, но разошедшийся с ним, когда Введенский стал живоцерковцем. От. Пшцулин сообщил мне, что Александр Введенский был сыном директора Витебской классической гимназии. Отсюда ясно, что не только священник Введенский, но и отец его не мог быть крещеным евреем. Живой характер Александра Введенского, экзальтированное богослужение его Пищулин объяснял струею африканской крови в его теле. Его мать была дочерью истопника Михайловского дворца. Истопник этот был родом из Эфиопии.[35]
На интеллигенцию летом 1922 г. надвигалась новая гроза, о которой никто из нас ничего не подозревал. Зиновьев, начальник Петербурга и Северо–Западного края, донес в Москву, что интеллигенция начинает поднимать голову. Он писал, что различные группы интеллигенции начинают основывать журналы и общества; они еще действуют разрозненно, но со временем объединятся и тогда будут представлять собою значительную силу. Московское правительство решило поэтому произвести по всей России аресты видных ученых, писателей и общественных деятелей, что и было произведено 16'августа 1922 года.
Лето этого года наша семья проводила в Царском Селе. В этом городе жил в своем доме писатель Иванов–Разумник (его имя отчество Разумник Васильевич). Он пригласил Марию Николаевну и меня 15 августа провести у него вечер, говоря, что мы встретимся у него с поэтом Клюевым и писательницею Ольгою Форш. Клюев прочитал нам свою поэму, живо изображающую крестьянский быт на севере Рсо- сии, а О. Форш рассказала о том, как она была на антирелигиозном митинге. В защиту религии и бытия Бога выступал на этом митинге священник Александр Введенский. Позади О. Форш сидел какой?то протодиакон с могучим басом. Наблюдая подвижность Введенского, он провозглосил: «Егозлив, аки бес!»
На следующий день мною было получено извещение о том, что я должен явиться на Гороховую улицу в помещение Чека. Думая, что меня вызывают ради какой?либо формальности при получении заграничного паспорта, я пошел в Чека не испытывая никакой тревоги. Но как только я вошел туда, мне стало ясно, что я арестован. Меня повели в один из верхних этажей и посадили в коридоре на скамейке у какой?то двери, поставив рядом со мною вооруженного солдата. Через несколько минут я услышал возгласы «Карсавина ведут!». Мимо меня провели Льва Платоновича в комнату, перед которой я сидел. Через полчаса Карсавин был выведен оттуда и я был введен в эту комнату. В ней сидела дама, исполнявшая обязанности судебного следователя и допрашивала арестованных в Петербурге 16 августа интеллигентов. Фамилия ее была, кажется, Озолина. Вид у нее был такой суровый, что, встретившись с нею в лесу, можно было бы испугаться. Она предъявила мне, как и всем арестованным 16 августа интеллигентам, обвинение, сущность которого состояла в следующем: такой?то до сих пор не соглашается с идеологиею власти РСФСР и во время внешних затруднений (то есть войны) усиливал свою контрреволюционную деятельность. Прочитав обвинение, я побледнел, понимая, что это грозит расстрелом, и ожидал, что меня будут допрашивать, с кем я знаком, на каких собраниях, где устраивались заговоры против правительства, я бывал и т. п. В действительности никаких таких вопросов мне, как и всем нам, не было задано: правительство знало, что мы не участвовали в политической деятельности. К тому же было предрешено, что нас приговорят к высылке за границу. В это время болыпевицкое правительство добивалось признания de jure государствами
