философии Владимир приобрел основательные знания в области истории Церкви и богословия. Также и практическая сторона жизни Церкви, именно Православной Церкви, стала все более и более интересовать его. Вместе со своими приятелями, Евграфом Евграфовичем Ковалевским и другими, Владимир основал Братство св. Фотия и был некоторое время главою его. Главная задача Братства состоит в том, чтобы отстаивать и проводить в жизнь вселенскость Православной Церкви. Сообщу здесь один удивительный случай из жизни Владимира, происшедший еще во время нашего пребывания в Збраславе. Для этого надо сказать несколько слов о Збраславских «пятницах».
В Збраславе во время квартирного кризиса жило много русских эмигрантов. Потребность в общении привела к тому, что установился обычай собираться еженедельно по пятницам в 5 вечера в „Velke HospodS'. В хорошую погоду собрания эти происходили в саду под высокими развесистыми деревьями волошских орехов и каштанов (ореховые деревья погибли в суровую зиму 1928—29 г.). В дурную погоду собрания переносились в зал ресторана. Збраславские «пятницы» приобрели большую популярность. На них приезжали русские также из Праги, так что число участников доходило иногда до ста человек. Сидя за ресторанными столиками, мы беседовали о самых различных вопросах, затем кто?либо читал краткий доклад, не более чем получасовой, и он подвергался обсуждению. Темы докладов брались из самых разнообразных наук и областей жизни. Иногда прочитывалось какое- либо новое еще ненапечатанное художественное произведение, например два раза читал Е. Н. Чириков. На одной из таких пятниц было предложено нашему Владимиру прочитать доклад о св. Франциске Ассизском. Владимир, увлекшийся изучением жизни и деятельности этого святого еще в Петербурге, прочитал очень содержательный доклад. Время было позднее, солнце уже село, птицы совершенно замолкли, уснули. В то время, когда Владимир говорил о проповеди св. Франциска птицам, в ветвях орешника какая?то встрепенулась, захлопала крыльями и что?то прощебетала. Без сомнения, это было не случайное совпадение.
Борис уже в Петербурге стал проявлять усиленный интерес к истории искусства. Он постоянно посещал Эрмитаж, читал книги по истории искусства, между прочим по истории Петербурга, все достопримечательности которого он хорошо изучил. Одною из особенностей его было великолепное знание Пушкина, большую часть произведений которого он знал наизусть. В 1923 г. Борис поступил на архитектурное отделение Чешского Политехникума в Праге и пробыл в нем три года. Способностью к математике и технике он обладал, однако мысль о практическом применении знаний по архитектуре вызывала в нем отвращение. Было ясно, что он хочет быть не архитектором, а историком искусства. В 1927 г. он переехал в Париж и прошел там курс Ёсо1е du Louvre, а затем поступил в Сорбонну и закончил в ней свое высшее образование. Из него получился хороший специалист по истории живописи, архитектуры, скульптуры. Он отличается изумительною меткостью глаза, способностью улавливать стиль каждого мастера и определять, какое произведение кому принадлежит или к какой эпохе относится.
В 1932 г. Борис получил французское гражданство и отбыл воинскую повинность. Прослужить ему пришлось год в Страсбурге в пехотном полку. Ближайшее его начальство был капитан, выслужившийся из нижних чинов, человек грубый, необразованный, ненавидевший интеллигентов. Бориса он преследовал на каждом шагу, так что за время службы ему удалось подняться только до звания капрала. Наш Владимир получил французское гражданство после долгих хлопот лишь за несколько месяцев до начала войны в 1939 г. Мешало ему, между прочим, то, что он родился в Геттингене: французы не могли понять, каким образом русский родился в Германии.[39]
Старшие сыновья наши поступили правильно, покинув Прагу для получения высшего образования во Франции. В Чехословакии нормальная жизненная карьера была почти невозможна для иностранца. Правда, Чехословакия оказала братскую помощь множеству русских интеллигентов и многим русским детям, но получить место, особенно на государственной службе, было чрезвычайно трудно. Среди эмигрантов было, например, немало выдающихся ученых, однако к преподаванию в университетах и политехникумах привлечены были лишь очень немногие. При замещении кафедры всегда было бы отдано предпочтение весьма малоодаренному чеху даже и перед самым талантливым, приобревшим уже известность русским, за исключением тех случаев, когда по какой?либо специальности чеха совсем не было. В этом сказывался крайний национализм чехов, непонятный нам, русским, привыкшим к великодержавной политике, стремящейся использовать всякий талант независимо оттого, к какой народности принадлежит носитель его. Кроме того, это отношение к русским ученым обусловливалось тем, что общественная среда, пришедшая к власти в Чехословакии, состояла, главным образом, из чехов, относившихся с недоверием к русской духовной культуре, выработанной при царской власти. Эти чехи, как и вся Западная Европа, имели ложное представление о царской власти, несправедливо считая ее варварскою и некультурною. Точно так же дореволюционную русскую духовную культуру они считали грубо реакционною, а сами стремились во что бы то ни стало к pokrokovosti (pokrok — по–чешски «прогресс»). Всякое явление, всякую книгу, деятельность всякого человека они оценивали и классифицировали только по двум рубрикам — «прогрессивный» или «реакционный». Они не догадывались, что человек, сознательно ставящий себе цель быть «прогрессивным», обречен на то, чтобы отставать от подлинного прогресса и застывать на общепринятых, как прогрессивные, идеях и тенденциях недавнего прошлого, с подозрением и недоверием встречая все глубинно–творчески новое, потому что серьезное новое всегда содержит в себе, как один из своих элементов, возрождение забытого прошлого в обновленной ценной форме. Так, во Франции, в Англии, в Германии, России, во всех культурных странах с высокоразвитым духовным творчеством, с начала XX века стала возрождаться среди высших слоев интеллигенции христианская религиозность и даже наметился возврат к церковности; началось возрождение католичества и православия, а в протестантской и англиканской церкви появилось стремление сблизиться с католичеством или православием. А в Чехословакии вследствие рабской погони за мнимою «прогрессивностью» это это движение было очень слабым.
В этой среде, пропитанной шовинизмом и увлеченной стремлением строить демократию без религиозных основ на почве позитивистического миропонимания, наш младший сын Андрей был бы поставлен в неблагоприятные условия для духовного развития и, став подданным Чехословакии, считался бы, как русский, гражданином второго разряда. Поэтому мы решили отдать его в школу, в которой преподавание велось бы на одном из мировых языков Западной Европы. Помня заявление Андрея, что первым иностранным языком, которому он хочет научиться, должен быть английский и сам увлекаясь этим языком, я приобрел двухтомный самоучитель английского языка под редакциею Джона Томсона и, когда Андрею исполнилось семь лет, начал учить его. Пользуясь всяким случаем, за обедом и ужином, во время прогулок, я задавал ему вопросы из самоучителя: What is the time? Are You hungry? и т. п. Через два года он достиг таких успехов, что мы могли уже читать роман Вальтера Скотта „Talisman' в обработке для детей или даже такую книгу, как „Hereword The Wake'. Эти книги присылала нам из Лондона Н. А. Деддингтон. Я подумывал уже о том, хватит ли у нас средств, чтобы послать Андрея в Париж к старшим сыновьям и учить его там в английской школе. В 1927 г., когда пора было определить Андрюшу в школу, я увидел объявление о том, что с осени в Праге открывается English Grammar School. Это была реальная гимназия с английским языком преподавания. Мы тотчас же зачислили Андрея в эту школу и осенью он был принят в нее. К Рождеству принятые осенью дети были разделены на два класса — приготовительный и первый. Наш Андрей, как знакомый уже с языком, был зачислен в первый класс. В этом первом году существования школы в первом классе было всего лишь около десяти учеников, мальчиков и девочек. Большинство были дети, родившиеся в Северной Америке в семьях дипломатов, консулов, коммерсантов. Они лучше знали английский язык, чем чешский, и потому в их классе вплоть до конца курса гимназии установилась привычка говорить не только на уроках, но и в общении друг с другом по–английски. Через восемь лет, когда Андрюша кончал гимназию, он хорошо владел английским языком и выговор у него был очень хороппш. С первого же класса он очень заинтересовался латинским языком. Английский учебник был превосходно составлен: он вводил в латинский язык так легко и свободно, как современные самоучители живых языков. Андрей учился хорошо, английские учителя любили его и курс школы он прошел «с отличием». Только с одною или двумя чешскими учительницами, которые будучи «прогрессивными», проявляли пренебрежение к царской России, он вступал иногда в столкновения, удачно защищая Россию, к которой в то время питал пылкую любовь. Так, когда учительница сказала, что в России, вследствие отсталости ее культуры, железные дороги появились поздно, он возразил, что Царскосельская железная дорога была построена уже в 1837 г. На уроках чешской литературы учительница преподносила классу пошлейшую сатиру на Россию „Krest sv. Vladimira' Гавличка–Боровского. Это странное произведение
