обреченность; скорее — автоматизм. Илья был, как заведенная кукла. Она двигает ручками-ножками по программе, сейчас завод закончится — и она покорно замрет… Может быть — не связываться с ним и самому дать деру? Никто из бандитов не знает храма, скрыться в его лабиринте — не составит труда. Первая задача — спастись, это самое главное; спастись — и добраться до оружия. А уж там разберусь, как действовать дальше. Клад от меня не уйдет…
Пока они поднимались, у Искендера было несколько возможностей исчезнуть. Вот очередной проем. Вдруг метнуться в него (ни одной двери — кроме входных — парадной и черной — в храме пока не было) — и тебя нет. Интуиция настаивала именно на таком действии, но разум удерживал: это не последний случай. Искендер с ним соглашался: пока бандиты не выяснят, где клад — ему ничто не грозит. А клад их не ждет; им еще придется потрудиться, выясняя, где он. Но не исключено, что Искендер пока оставался в игре из-за веры в Илью. У Ильи была единственная слабина: Мария; во всем остальном на него можно было положиться: и сердце, и ум, и отвага — у него все на месте. Вот потом, когда появятся большие деньги… большие деньги кого хочешь сомнут. Но пока до больших денег дело не дошло. Что же Илья задумал? Ведь не может быть, чтобы он вот так покорно шел на убой!..
Помещение, куда Искендер их привел, не имело окон. Искендер пошарил справа по кирпичам стены, нашел выключатель. Лампочка была слабая, 40 w, серая от извести и пыли. Монашек — на месте. Он лежал в дальнем углу, где его и оставил Искендер. Его ноги были стянуты липкой лентой так плотно, чтоб и шелохнуть ими не мог, руки заломлены за спину — для них Искендер тоже ленты не пожалел. На лице чернели две уже засохшие рваные раны — косая на лбу и бесформенная на левой скуле. Была и еще одна — на затылке, которая его и угомонила.
— Неужто кирпичом бил? — удивился Петро. — От души приложился.
Искендер кивнул: — Живучий, гаденыш.
Петро присел возле монашка — хотел заглянуть ему в глаза, чтобы понять, с кем придется иметь дело, — и почувствовал запах кала.
— Так ведь он еще и усрался! — Следы мочи на сером цементном полу были видны всем. Петро взглянул на Искендера: — И давно ты его в таком положении держишь?
— Уже вторые сутки.
Петро опять взглянул на монашка. Его глаза были темные, матовые. Душа не пряталась за ними; она была здесь — и не здесь. Не ухватишь.
— Как я понимаю, — сказал Петро, — говорить он не собирается…
— Но он знает, — сказал Искендер.
Теперь Петро не спешил. Он должен был принять единственно верное решение. А случай был тяжелый. Человека с такими глазами не напугаешь. И не обманешь. Вторые сутки лежит без движения — это же какая мука! — а в глазах покой… И ведь годков-то ему еще немного, а созрел, созрел… Конечно, что- то знает, иначе и взгляд был бы другой.
— С чего ты это решил, Искендер?
— Сейчас покажу.
Искендер прошел в угол, где стояла раскладушка с серым ватным матрасом, сдвинул ее ногой, поднял из-под стены рулон, обмотанный мятой льняной тканью, очевидно, простыней, и развернул ткань. В рулон были свернуты несколько живописных полотен. Искендер разложил их на раскладушке.
— Ну и что? — спросил Петро.
— Это иконы, — сказал Илья.
— Я и сам вижу, что иконы, — сказал Петро, хотя понял это только теперь. Без окладов они ему ничего не говорили. — Вот святой Мыкола, а этот царевич — Пантелеймон. Разве не так? — Он взглянул на Искендера; тот кивнул. — Но к нашему делу какое они имеют отношение?
— Самое прямое. Если бы ты представлял, какая им цена…
— И какая же?
— Не могу сказать точно… — Искендер все же приценился. — Частные коллекционеры за каждую выложат столько… тебе и не снилось! Даже если пропустить эти полотна через «Christie`s», официально, и то можно выручить миллионов десять, если не больше. В евро, разумеется.
Петро глядел на полотна с сомнением. Он видал иконы и побольше, и получше. Но никто их не крал, хотя это и не составило бы труда.
— Так это и есть клад?
— Если б это был клад, — сказал Искендер, — я б уже был с этими полотнами знаешь где?
— Догадываюсь… — Петро все еще не втянулся в ситуацию, и потому думал медленно. Да и не его это было амплуа. — Значит, ты считаешь, что в том месте, где мальчишка взял эти иконы — там и золото?
— Несомненно.
— Может — он и золото успел перепрятать?
— Нет. Ведь я его сразу, с первого дня вычислил. И взял под контроль. Последнюю неделю он вовсе не покидал храма, а полотна появились только позавчера.
Снаружи — от ворот храма — послышались выстрелы. Звук был неважный, но разобрать не составило труда: сперва коротко ударил крупнокалиберный, ему ответил ручник; затем, после паузы, еще одним выстрелом отметился крупнокалиберный. Все замерли; слушали — будет ли продолжение.
— А ведь это же Врубель… — разбил тишину голос Ильи.
Все взглянули на него. И первой их мыслью было: он знает того, кто стрелял, и, наверное, понимает, что происходит у ворот храма. Увы. Илья так увлеченно разглядывал изображение Андрея Первозванного, что, очевидно, ни выстрелов не слышал, не заметил и общего внимания к себе. Он конченый человек, подумал Искендер. Он еще живой — но уже не жилец. Что-то в нем сломалось — и это уже ничем не исправишь. Разве я не почувствовал это в первое же мгновение, когда его увидел? Но я не поверил себе — и потерял время. Жалеть об этом не стоит, плату я получил превосходную: моя совесть чиста. Я ждал — сколько мог. Теперь при первой же возможности — дам деру…
— Конечно, командир, — сказал Искендер и тоже взглянул на полотно. — Это Врубель. Его фирменные глаза, его композиция. Его палитра и колорит — хотя вряд ли ты это различаешь…
— Я вот о чем подумал, — все так же безмятежно сказал Илья. — Врубель, как я его воспринимаю, жил между светом и тьмой, спиной к свету… — Он взглянул на Искендера. — Понимаешь, о чем я толкую? У него перед глазами была тьма, и потому на ее фоне — темное на темном — он не мог разглядеть своей тени… А ведь она должна быть! — потому что только у Бога нет тени. Он — Свет, и это его функция — выявлять наши тени и принуждать нас видеть их, запускать в работу тот механизм души, который мы называем совестью… — Илья облизнул пересохшие губы. — И вдруг этот парень — Врубель — обнаруживает, что и он — как и Бог! — не имеет тени… Тут у кого хочешь поедет крыша.
Он безнадежен, утвердился Искендер, немного удивленный тем, что Илья, оказывается, все еще не покинул его сердца. С таким балластом мне будет нелегко спастись. Изыди! — велел он живучим остаткам былого чувства. Это не Илья; это не тот человек, которого я любил. С Ильей что-то случилось — и его уже нет. В его личине — другой человек. Которого я не знаю, а потому не могу положиться на него. Грузить его на себя — глупо. Надо бежать. И чем раньше — тем лучше. Я сентиментальный идиот. Почему я здесь, хотя уже понял, что должен его бросить?..
Искендер прикрыл глаза и сказал себе: ты один, Искендер… ты один!.. Когда он снова открыл глаза, он был уже очень далеко от Ильи. Сомнений не осталось. Когда ты один — все так просто. Он не успеет меня убить, подумал Искендер о Петре. Он еще не знает, когда решит, что пора сделать это, а я уже знаю, что через одну-пять-десять минут буду далеко отсюда.
О чем это говорил Илья? Ах, да…
— Не мудри, командир. Это просто икона.
— Да глянь сам! На всех полотнах — вот, вот, вот — тени. А у Первозванного ее нет. И посмотри на его лицо. Это же автопортрет Врубеля!
— Хватит, — сказал Петро. — Из-за вашего трепа мы только время теряем. — Он возвратился к монашку, и некоторое время смотрел на него. Но не разглядывал — думал. — Так, значит, золота там не было? — спросил его Петро.
— Я не нашел, — разлепил пересохшие губы монашек.
— Но оно должно быть…
