муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце - красное солнышко - сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.
– А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки,- сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стеклышками очков.- В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.
– Как это? - Андрей Т. не понял.
– А вот так,- ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо.- Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? - Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными плакатными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЕРНЯ.Гляди, гляди,- сказало за спиной солнце,- такое ни в каком кино не показывают.- Ворота живодерни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. 'Тю-тю-тю, доходяги',послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. 'Кушать подано',- из проема высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота.- Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь,- хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передернуло.Ладно,- сказало солнце,- мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодерню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор - ну и черт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодежь, молодежь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото.- Солнце хрипло прокашлялось.- Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же все равно их забыл. А теперь открывай глаза.
ГЛАВА 3
Солнце было на месте, где ему полагалось быть,- то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплет окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.
– Где я? - спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.
– В ЗАМАСКе, где же еще,- обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.
– В замазке,- автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами.- То есть как это? - дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа.Какая, к черту, замазка?
– ЗАМАСКа - она не 'какая', она - 'какой'. Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно - ЗАМАСКа.
Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.
– Тоже мне - Заповедник,- услышал он прежний голос.Только одно название.
Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:
– Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.
– Денег у них нет на рога,- послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.
– Знаем мы ихние 'нету денег'.- Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой.- Сами, вон, дворцов понастроили. В дубленках ходят, на 'мерседесах' ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел - от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил - по утрам квасок, за ужином - то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий - слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь, не царь - это мне все равно: глаз - вон, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.
– Да уж.- Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум.- Не кормят почти, не поят, кино - только по воскресеньям, и то крутят одно' и тоже. Лично меня от 'Семнадцати мгновений весны' уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в свое время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И 'Титаник' их этот - тоже дерьмо.Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза.- Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет.- Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор.- Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина - моя мать, а Тамбов мне заместо папы…
– Америка, Диснейленд… Кому ты нужен там, такой доходяга. У них своих нахлебников - негров всяких, пуэрториканцов - что козлов недоенных, а тут еще ты им на гузно свалишься со своей волчьей харей. Тоже мне, Шварценеггер.- Рядом с волком сидело (или лежало) нечто, очень похожее на старый футбольный мяч,- такое же круглое, грязное, с продранными боками и нарисованным фломастером ртом. Оно-то и рассуждало на тему 'Родина и эмиграция'.
– Колобок прав,- поддакнул справа кто-то еще,- кому мы там такие нужны.
Андрей Т. посмотрел туда и даже не улыбнулся. Это говорил крокодил. Рот его едва раскрывался, обмотанный нелепым бинтом с торчащим наверху бантиком. Похоже, у крокодила болели зубы.
Странного народца вокруг становилось больше и больше. Вроде бы, когда Андрей Т. повернул голову от окна, коридор был почти пустой - ну, сидел у стены петух, хотя, если честно, и петуха-то никакого у стены поначалу не было,- и вот, пяти минут не прошло, а в коридоре уже буквально не протолкнуться от всех этих слоновьих хоботов, деревянных ступ с торчащими из них вениками да метлами, каких-то дураковатых малых с облупленными носами и в ватниках на голое тело, тщедушных девочек с перемазанными золою лицами, краснорожих дедов-морозов, маленьких чертенят с манерами азиатских детей, побирающихся в поездах метро, и прочих экзотических экземпляров. Наверное, в ЗАМАСКе наступило что-то, похожее на час пик. На Андрея Т. не обращали внимания, он медленно шел в толпе, изучая непривычную обстановку и прислушиваясь к разговорам.
– Все беды от неудовольствия проистекают,- говорил кто-то, невидимый за лесом перепончатых крыльев и ослиных ушей, выросший перед глазами Андрея Т.,- и ежели, значить, дать человеку все - хлебца, отрубей пареных,- то и будет не человек, а ангел…
Щеки Андрея Т. коснулось что-то теплое и текучее и медленно поползло по коже. Андрей Т. поднял голову. Над ним. рядом с тусклым, пыльным плафоном, в воздухе висел человек. Пара розовых потрепанных крыльев болталась у него за спиной, руки были скрещены на груди, ноги вяло подергивались в коленях. Глаза летучего человека были прикрыты веками, по лицу блуждала голодная страдальческая улыбка - должно быть, утомленный летун мечтал о пареных отрубях, вареном сусле или просто о бутерброде с сыром, тоненькая струйка слюны сопровождала его ангельские мечтания и орошала рога и головы мельтешащей внизу толпы. Андрей Т. брезгливо поморщился, отер слюну и отошел в сторону.
– Слон съедает самое большое девять македонских медимнов за одну еду,- продолжал тем временем прежний голос,- но такое количество представляет опасность; вообще же шесть или семь медимнов, ячменной крупы пять медимнов и вина пять марисов…
Обогнув компанию каких-то сизорылых утопленников, которые, усевшись в кружок, чинили рыбачью сеть, Андрей Т., наконец, увидел обладателя голоса.
Им был бледный стариковатый юноша, сутулый, с виноватой улыбкой,- таких в 19 веке обычно называли
