сопроводительной авторской надписью, все не давал ему успокоиться.
Он всматривался в глаза собеседников, оценивал выражение лиц, с которым они принимали подарок.
Чаще всего огорченно думал: 'Ну, этому все — по барабану'.
И сознавал, что ему приятней заметить проскользнувшую тень неутаенной недоброжелательности.
Его занимала и огорчала эта душевная неразбериха, хотелось поладить с самим собой.
'Ну да, — говорил он себе, — все верно, я не ребенок, не глупый птенчик, и мне не следует обольщаться на собственный счет — и сам я не Герцен, и книжка моя не 'Былое и думы'. Но это не повод комплексовать, не повод стесняться своей удачи. В конце концов, я ее заслужил. Дело не в том, что я успешен, принят в писательский союз и люди считают меня счастливчиком. Важно, что занял я свое место, не совершив ничего дурного. Не подличал, не писал доносов, не навредил никому на свете. Я очень хороший журналист и даже — недурной литератор. Я заработал право увидеть итог многолетних своих трудов, зримый, отчетливый, осязаемый. Вот он передо мной — в переплете. Меня нервирует и смущает, что мне отчего-то не по себе? О, Господи, что же в том удивительного? Всякий итог, пусть самый отменный, всегда закодированно печален. Хотя бы уж тем, что подводит черту, прощается с прожитыми годами, с большими надеждами, с милой тайной. Не стану уж говорить о том, что сбывшееся всегда беднее и будничней твоих ожиданий. Нет, все отлично, и я не смею ни Бога гневить, ни роптать на судьбу'.
И жестко решил: я сам по себе. Я сам по себе, и это прекрасно. Отныне ни от кого не завишу.
И сразу же испытал к себе жалость. Чем заслужил он такой итог? За что, за какие такие грехи он должен сегодня себя обманывать и заговаривать свою боль? Тушить ее выцветшей болтовней о том, что одиночество — благо, что это плата за незаурядность. И прочими расхожими пошлостями. За то, что пером профессионала привел в достойный нормальный вид воспоминания человека, к слову которого, к каждому шагу прислушивается весь этот мир?
Да, безусловно, он ждал иного. Хотя бы от собственного семейства. От самых родных людей на свете. Он столько томительных лет трубил, чтоб женщины эти жили без тягот и чувствовали себя комфортно. И много ли было от них ему нужно? Да сущую малость — верить и знать, что рядом с тобой родные души. Но все это пустая игра его подросткового воображения. С реальностью общего не имеет.
В один из таких невеселых дней Ланин вернулся к себе домой, хозяйски открыл входную дверь, вошел в прихожую и почему-то вдруг понял, что в доме его неладно. Казалось, что втянул в свои ноздри резкий и кислый запах беды. Как тень возникла Полина Сергеевна и еле слышно прошелестела:
— Будь ласковее. У Ады — горе.
— Что с ней?
— Пришло письмо от Игоря.
Хлюпая носом, жена рассказала, что ихтиолог оповестил: он пребывает в душевном кризисе, ему окончательно стало ясно — их долгие отношения с Адой себя исчерпали, в них много фальши, необходимо поставить точку. Вины перед нею с себя не снимает и все-таки сохраняет надежду, что Ада поймет его и простит.
Ланин проследовал в квартиру; Ада неподвижно сидела на розовой широкой тахте, кутаясь в траурный черный платок, зябко поводила плечами, казалось, в оранжевый летний день пытается защититься от холода. Он посмотрел на нее с участием, грустно подумав, что личная драма не сделала его дочь привлекательней.
— Послушай, — сказал он, — все перемелется.
Она пробормотала:
— Уже.
И видя, что он не понимает, добавила:
— Уже перемолото, раздавлено, выметено на помойку. Все кончено, ничего не осталось.
Он снова взглянул на нее украдкой и поразился ее некрасивости. Тоскливо подумал: она права. Потом, проклиная свою беспомощность, чуть слышно проговорил:
— Все к лучшему.
Ада закрыла глаза руками и попросила его:
— Помолчи. Эта словесная шелуха бывает иной раз невыносима. Ты думаешь, я его виню? Мы сами перед ним виноваты.
Ланин сказал:
— Вот это мило. И чем же это я согрешил?
Полина Сергеевна простонала:
— Я умоляю тебя, не надо. Не выясняйте отношений.
— А тут и нечего выяснять. Похоже, что я и есть злодей.
Ада прикрыла глаза рукой.
— Довольно. Все это несерьезно. Имела в виду не тебя, а нас. Наш дом, пристрастия, эти стены. Пойми, они его тяготили. Мы можем в них жить, а он не мог.
Ланин сказал:
— А если не мог — увел бы тебя из этого дома. Всего и делов. Никто не мешал.
Вместо ответа Ада заплакала.
Он ощутил грызущую боль. Как будто он и впрямь разлучил ее с этим медноволосым Игорем. Кто его знает, как оно было, все мы не видим сами себя! Потом он вспомнил, как ублажал этого охломона в ковбойке, строившего из себя морехода. Если бы Аде мои глаза!
Что ни внушай себе: мы одиноки. Ада об этом узнала впервые, но он-то, опытный старый пес, купанный в семи щелоках, — на что он рассчитывает? Нелепость.
Приятели о нем и не вспомнят, знакомым тем более он не сдался. А для Полины он часть пейзажа и обихода, домашний предмет.
Еще уморительней отношения с Милицей Аркадьевной Лузгиной. Духовная дама его назначила своим избранником и амантом — кто-то же должен с ней кувыркаться. И тоже, скорей всего, для порядка. В последнее время она все чаще старается перемещаться по миру. Похоже на какую-то манию.
Однажды задумчиво обронила:
— Когда постранствуешь и воротишься… Испытываешь сакральное чувство. Рвет душу эта печальная родина и эта родная дикарская жизнь…
Потом авторитетно добавила:
— Самое главное — это команда. Нас сбилась такая стайка скитальцев. Должно быть, мы все по духу, по вкусу кочевники, тайные бродяги, мы все, как один, легки на подъем. Большая удача найти людей, столь близких, одной с тобой группы крови.
Он понял: она берет реванш за то, что он так и не смог решиться. Она независима, весела, вокруг какие-то флибустьеры, команда, в которую он не входит.
Все это, разумеется, липа, такой же придуманный, пошлый вздор, как трубка рыжего рыбоведа, его нестираная ковбойка, по локоть закатанные рукава. Люди никак не могут уняться и сочиняют самих себя, свои привычки, свои повадки, чтоб как-то отличаться от ближних. Когда-нибудь Ада это увидит, но это случится еще не скоро, не завтра, пройдет еще много лет. Чего ей еще не придется хлебнуть и с чем еще ей предстоит смириться?
Однажды зашел он в Дом литераторов, куда наконец не так давно он получил законный доступ. В этой пока еще непривычной и импонирующей обстановке будет сподручней освободиться — хотя бы на недолгое время — от повседневной постылой клади.
В почти пустом ресторанном зале висел многозначительный сумрак, стояла насыщенная тишина, как в театре перед началом действа. Поблизости, за соседним столиком, сидел задумчивый человек. Лицо его показалось знакомым, хоть Ланин и не был в этом уверен. Полуденное солнце столицы еще плясало в его глазах, мешало привыкнуть к этому мягкому, искусно прирученному свету.
Но человек со знакомым лицом вдруг рассмеялся, потом сказал:
— Рад встрече. Составите мне компанию?
Модест Анатольевич с удивлением узнал характерный смешок Семирекова. И быстро сказал:
— Я тоже рад. Какими, Иван Ильич, судьбами?
