— Я иногда сюда захаживаю, — сказал Семиреков. — Иной раз тянет полюбоваться на баловней муз. По зову сердца и долгу службы. Набраться питательных впечатлений.
— Питательных? — улыбнулся Ланин. — Это естественно — в ресторане.
Куратор радостно рассмеялся.
— Что значит ухо мастера слова! Своей добычи оно не упустит.
Потом элегически проговорил:
— Вторично жизнь нас сводит за трапезой.
— Это не худший вариант, — заметил Ланин. — Совсем не худший.
— Что-то тут есть, — сказал Семиреков.
Ланин с лукавой улыбкой осведомился:
— А что это значит, Иван Ильич, — 'набраться питательных впечатлений'?
— Как вам сказать, — вздохнул Семиреков. — Бывает, на человека накатит такое состояние духа. Захочется взглянуть на творцов. На их воодушевленные лица. А кстати, они действительно лица?
— Не поясните ли вашу мысль? — невольно насторожился Ланин.
— А мысль простая, — сказал Семиреков. — Сколько из этих творческих лиц действительно имеют лицо.
Ланин негромко пробормотал:
— Я не оцениваю коллег.
— Благоразумно, — сказал Семиреков.
Ланин припомнил, что это слово уже звучало в устах собеседника. Должно быть, одно из его любимых.
Широкобедрый официант с юношескими румяными щечками и синими преданными глазами принес им заказанную еду и круглобокий холодный графинчик. Иван Ильич небрежным движением наполнил рюмки и произнес:
— За нашу встречу, за вашу книгу.
Утер салфеткой влажные губы и с явным интересом спросил:
— Как ее встретили ваши собраться и остальные бомондюки?
Это шаловливое слово подняло Ланину настроение. Не только умерило настороженность, но даже наполнило благодарностью. Оказывается, иной раз встречаются не вовсе равнодушные люди.
Ланин сказал:
— Народ безмолвствует. Не думаю, что собратья ликуют.
— Печально, — уронил Семиреков. — Что делать? Люди несовершенны. В особенности ваша среда. Надеюсь, что вы человек независимый и вас это не слишком колышет.
Соблазн ответить, что так и есть, что он давно уже безразличен к недоброй молве и суду глупцов, был очень велик, но Ланин почувствовал, что плотный внимательный человек все видит, все чует, все понимает. Хитрить не хотелось. После двух рюмок тянуло к исповеди. И он пожаловался:
— Помните Амундсена? 'К холоду невозможно привыкнуть'. Я уже, в сущности, старый хрен. Случаются скверные вечера.
Два семирековских буравчика утратили свое снисходительное, лукаво мерцающее веселье. Словно прислушались к чьей-то властной беззвучной команде. Он повторил:
— Печально.
И после сочувственной паузы негромко осведомился у Ланина:
— Могу я говорить откровенно?
Ланин ответил, гася опаску:
— Естественно. Буду только признателен.
— Отлично. Надо определиться.
И видя, что Модест Анатольевич непонимающе поднял брови, продолжил:
— Это легко и трудно. Все ваши сложности и огорчения — печальное следствие вашей зависимости от окружающих вас людей, по сути дела, к вам равнодушных. Вам просто надо определиться.
Ланин спросил:
— И что это значит?
— Прежде всего принять эту жизнь. А значит, понять и принять людей, которые эту жизнь делают и заняли в ней законное место. Крепость построена на века. Бескорневая среда бесплодна и тяготение к ней бессмысленно. Поверьте, растение вроде вас в подобной среде и вянет и чахнет. Вам не показан московский быт — много соблазнов и мало толку. В столице, конечно, свои достоинства — есть Третьяковская галерея, Малый театр и прочие радости. Можно весь век пролежать на тахте, насвистывая марш альпинистов. Но это — не писательский выбор. В отечестве много достойных мест, заслуживающих, чтоб их узнали. И кстати, похвально дать населению возможность увидеть мастера слова. Вам тоже небесполезно встретиться с вашими тамошними читателями и вашими тамошними коллегами. Потом поделитесь впечатлениями — расскажете, чем там живут и дышат.
— Вы потешаетесь, — вспыхнул Ланин. — 'Читатели', 'писательский выбор'… Ко мне это не имеет касательства! Кто меня знает? Вгоняете в краску.
— Нечего вам краснеть и жмуриться, — авторитетно сказал Семиреков. — Слава — понятие растяжимое. Сегодня не знают, завтра узнают. Многие люди, как вам известно, вдруг просыпаются знаменитыми. Вам ли не знать, что нам с вами выпало жить в золотую эпоху спичрайтеров? Как они сделают, так и будет. Тем более, народ восприимчив.
— Вы полагаете? — буркнул Ланин. — Есть у меня на этот счет большие сомнения. Не обессудьте.
— Ну что же, — подхватил Семиреков. — Сомнение всегда плодотворно. А что до народа, то он категория, в высокой мере, неоднородная. Возможно, эта неоднородность и есть его исторический шанс. Надумаете, дайте мне знать. Я облегчу вам дорожные сложности.
В семейном кругу намеренье Ланина не вызвало никаких возражений. Ада насмешливо произнесла:
— 'Хочу заглянуть в глаза России'? Ну что же, похвальное желание. Но помни о мерах предосторожности.
— А вот составила б мне компанию, — сказал ей Ланин. — Дорога лечит.
— Все это вздор, — сказала Ада. — И выдумки. От себя не уйдешь.
Полина Сергеевна согласилась:
— Да, все мое ношу с собой. Впрочем, встряхнись, тебе — на пользу.
Милица тоже его одобрила. Она пошутила:
— Сидя — застаиваешься. Меняя привычную обстановку, мы молодеем, я убедилась. — И тут же добавила не без яда: — Все-таки мне не вполне понятна характеристика вашей роли. Вы — романтический скиталец или таинственный эмиссар?
Модест Анатольевич покраснел:
— Всем странно то, что мне доверяют.
Милица Аркадьевна чуть надменно спросила:
— Кто это 'все', мой друг? Если имеете в виду дочку и боевую подругу — мы вовсе не единое целое. Я восхищаюсь вашей фортуной вполне автономно и сепаратно.
Он глухо проговорил: 'Польщен', — и быстро, накоротке, простился.
— Подумать только, как был я прав, — шептал он наедине с собою. — Все это бесстрастно и трезво доказывает, что я — один. Рядом со мной чужие люди. Какая-то жестокая оптика представила мне всех тех, кто рядом, что называется — крупным планом. А кстати — и меня самого. Всю жизнь, которую называют сознательной, живу в муравейнике. И сам я — московский муравей, упрямо тащу в свой теплый угол то стружку, то щепочку, то дощечку. А то соломинку — подстелить. Усилия глупые и бесполезные. И, в сущности, все они имитируют и труд, и деятельность, и чувства. Совсем, как игра в литературу, которая ко мне не имеет решительно никакого касательства. Искусственная чужая судьба. И все-таки Семиреков прав: уехать попросту необходимо. Никто не станет по мне скучать. Мне надо проветриться, оглядеться. Потом, когда я вернусь в Москву, решить, наконец, что делать дальше.
Однако ему уже не пришлось ни успокоиться, ни вернуться, ни поделиться впечатлениями. Ланину
