обедам Ланин всегда отводил особое место. Они, по его убеждению, сплачивали и цементировали семью. Явление нового человека в эту сакральную цитадель было событием первостепенным. Дочь попросила их проявить тактичную сдержанность, но не чопорность. То, что врожденные интеллигенты считают аристократизмом духа — душевность, свободную от назойливости. Просьба ее необременительна, относится в первую очередь к батюшке, ибо его репортерские склонности могут внести неверную ноту.
— Кто же этот британский лорд? — осведомился Модест Анатольевич.
Дочка поморщилась.
— Начинается. Просто воспитанный человек.
— Я понял. А чем-нибудь он занимается?
— И очень насыщенно. Он ихтиолог.
Полина Сергеевна напряглась.
— Теолог? Что означает — их?
— О, господи, — рассмеялась дочь. — Нет, он не их, а мой. С потрохами. И никакой не богослов. Он — ихтиолог. Хочешь по-русски, попроще, по-нашенски — рыбовед.
— Ну что же, профессия основательная, — кисло заметил Модест Анатольевич.
— Еще раз, очень прошу не гаерствовать и не расспрашивать, как удалось ему поймать в свою сеть золотую рыбку. Все это лежит на поверхности и вряд ли вызовет восхищение.
— Буду стараться ему соответствовать, — не слишком приветливо буркнул Ланин.
Полина Сергеевна остерегающе накрыла его ладонь ладонью и быстро сказала:
— Мы только рады.
Смотрины за воскресным обедом прошли пристойно. Явившийся Игорь был плохо выбритым молодцом — щетина ему добавляла мужественности — с внимательными серыми глазками и с рыжеватым колючим ежиком. Руки, поросшие медным волосом, почти выпирали из плотной ковбойки с лихо закатанными рукавами. Игорь попыхивал шкиперской трубкой, веско помалкивал, скупо ронял короткие щеголеватые реплики. Оповестил, что летом уедет — и далеко — на встречу с белухой. В Губу. То есть в Обскую Губу. Краткость — это сестра атлантов.
— Юноша играет в романтику, — мысленно прокомментировал Ланин. — Романтика довольно условная, книжная, в общем, вполне лицедейская, из наспех переваренных книжек. Это простительный детский грех. Хочется себя подрумянить. Действует это на Аду? Не знаю. Сделана серьезная ставка. И как она ему благодарна! Этакий спасательный круг.
Сердце его болезненно сжалось. Грустное действо. Полина боится выронить неосторожное слово, чтоб не спугнуть госпожу удачу. Ада горделиво поглядывает, старательно подбирает реплики. Ланину отчетливо вспомнилась длинная угловатая девочка, ставшая угловатым подростком, негромко, неприметно подросшая и так же неприметно вступившая в свою нескладную взрослую жизнь. Она не делилась ни с ним, ни с матерью своими заботами и сомнениями, он тоже не знал, как к ней подступиться, дни складывались в недели и месяцы, а месяцы складывались в годы. Хватился непростительно поздно, всех этих лет не переиграешь.
Хотелось поныть, хотелось пожаловаться. Кому же? Полина бы изумилась, она пребывала в счастливой уверенности, что их благополучная жизнь вступила в урожайную пору. Они так разумно, так правильно жили, время пришло собирать плоды. Кроме того, в последнее время она всерьез заболела покером.
Когда они остались одни, и он поделился своей хандрою, она сказала с неудовольствием:
— Тебе неймется. Не понимаю. Чем ты расстроен на этот раз? Девочка жила одиноко, утрачивала веру в себя, судьба наконец ей улыбнулась. Ты, слава богу, все доказал, тебя, насколько я знаю, ценят. Я тоже тебя не донимаю, не хнычу, не требую понимания. Я в толк не возьму, чего тебе надо.
— Да, разумеется, — проворчал он. — Все состоялось. Трубы и бубны. Судьба — нескудеющая длань. Жена — нескудеющая лань.
На всякий случай она обиделась.
— Ты хочешь сказать, я себя запустила? Я располнела и расползлась? Благодарю тебя. Очень мило. Ну что же, все в порядке вещей. Не зря ты вступил в критический возраст.
— Я ничего не хочу сказать, — вздохнул он чуть слышно. — Ты в чудной форме. А я старею. Да, это так. И тут уж ничего не поделаешь. Мир принадлежит молодым.
Ему показалось, что эту сентенцию Полина восприняла с удовольствием. Но он не стал об этом задумываться. Был зол на себя. Какого черта он ввязывается в эти дискуссии? Мог бы предвидеть ее реакцию. Самое мудрое — промолчать. Еще обиднее было то, что и Милица с ее рафинированностью и ненавистью к общим местам сказала ему примерно то же:
— Вы избалованы, дорогой мой. Обычное дело. У вас все есть. Понадобилось чуть-чуть меланхолии. Немного перчика и горчицы.
Он сухо кивнул.
— Весьма проницательно. Спасибо. Но я это уже слышал.
— Ах, так? — усмехнулась Милица Аркадьевна. — И где же?
— Дома. В кругу семьи.
Помедлив, она процедила:
— Ну что же. Ваш перезревший инфантилизм уже ни для кого не секрет. Как видите, он стал общим местом. Не нужно утомленной улыбки. Лучше задайте себе вопрос: кто я такой на этом свете?
Ланин нахмурился и сказал:
— Я очень хороший журналист.
— Это я слышала. Неоднократно. Очень хороший журналист не может не думать о собственной книге. О том, чтоб озвучить свой символ веры. Иначе он — не очень хороший. Впрочем, об этом мы говорили не раз и не два. На вашу беду, достался вам счастливый характер — живете в ладу с самим собой. Вас нужно будировать, шевелить. Кто взял в свои руки перо, тот обязан носить в себе серьезные замыслы. Поленька Слободяник, как видно, не слишком честолюбивая муза. Похоже, ее вполне устраивает ваша привычка плыть по течению.
На сей раз он был не только задет. Стрела попала в больное место.
— Я понял. Неясно только одно: зачем мне отнимать ваше время?
— Корректная форма. Хотели спросить: зачем я трачу на вас часы послеобеденного досуга? Да, в самом деле. Такие беседы можно вести и с законной женой. Вы мастер обустраивать жизнь. Прежде всего уют и быт, надежный тыл, а уж к ним в придачу щепотку духовности на стороне. И прочие пряности — для комфорта. Так легче самоутвердиться, не правда ли? Господи, все это так знакомо и так обыденно — словно завтрак в какой-нибудь европейской гостинице. Булочка, повидло и кофе.
Он покраснел и бормотнул:
— Европа — не только туристские будни.
— Очень разумное наблюдение. Обдумаю его на досуге. Кланяйтесь госпоже Слободяник.
Ланин сказал:
— Оставим в покое Полину Сергеевну. Так будет лучше.
— Прошу прощения. В самом деле — священных коров нельзя касаться.
Ланин откланялся. Он напрасно старался восстановить спокойствие. Чертова баба! День был испорчен. Нет, какова? Сама постоянно высмеивала семейные радости, всегда кичилась своей независимостью, с каким-то вызовом то и дело звала себя 'старым холостяком' — и вот, пожалуйте, прорвало. Тоска по старому Мендельсону с его матримониальным маршем. А он поверил в эту надбытность. Глупо, смешно, в его-то годы столь энергичное заблуждение уже перестает быть достоинством. Впрочем, каких-нибудь пять-шесть лет — и не останется ни заблуждений, ни уж тем более энергии. Останется лишь бесплодная трезвость. Сколько таких обесцвеченных судеб прошло, промелькнуло перед глазами. Однажды придет молодой наглец, неукрощенный завоеватель, окинет его небрежным взором и спросит сквозь зубы: кто вы такой? Что он ответит, кривясь от обиды и неожиданной мерзкой робости? 'Я — очень хороший журналист'? А тот усмехнется: 'Благодарю вас. Не знал. Спасибо, что просветили'.
И все же это чистая правда. Я очень хороший журналист. Перо мое резво и энергично. Слова послушно сбегаются в фразы, в точные выверенные периоды. Я излагаю предмет умело. Веско, спокойно и без излишеств. Я безусловный профессионал. Но, очевидно, этого мало. Жизнь человеческая мгновенна,
