Полковник авторитетно кивнул:
— Нет ничего ее важнее.
И, повернувшись к Жеке, добавил:
— Особенно если служишь в юстиции.
Жека окинула меня внимательным взглядом, потом осведомилась:
— Много в Баку у тебя знакомых? Или в Москве уже всех забыл?
— Полгорода, а может, и больше. Я никого не забываю.
— Какой ты общительный! Просто ужас.
Помедлив, спросила:
— Писателей знаешь?
— Конечно. Всех, кто марает бумагу.
— Поэтов тоже?
— Всех до единого. Я ведь и сам сочинял стишки.
Я обронил это признание со снисходительной усмешкой. Она означала, что я уже вырос из детских штанишек. Да, отдал дань почти неизбежному рифмоплетству. Был у московского драматурга в начале творческого пути естественный голубой период. Кто в своей юности не грешил?
Но Жека оставалась серьезной.
— А Шумского и Брона ты знал?
— Спрашиваешь, — сказал я небрежно.
Мы не были близкими приятелями, но сталкивались время от времени. И как иначе? Наш повседневный литературный пятачок был мал и тесен — все знали всех.
— Давно ты с ними свела знакомство?
— Да нет, не очень, — сказала Жека.
И помрачнела:
— Наша толстуха тут уверяла: друзей не бывает. Бывает. На удивление даже.
Да, они были неразлучны. Почти везде появлялись вместе. Длинный, худой, узколицый Шумский и плотный, всегда приветливый Брон. Это была несомненно тесная, но своеобразная дружба. Брон восхищался своим товарищем, Шумский его опекал, поддерживал и разрешал себя обожать.
То был молчаливый, ушедший в себя, наглухо застегнутый малый. Писал он, чаще всего, многословные меланхолические баллады и драматические поэмы. Однажды он негромко признался, что тянет его к роману в стихах, он понимает, что только эпос может вобрать в себя нашу жизнь. Если стихи его умещались в несколько строф, он, точно стыдясь невольно обнаруженной слабости, нехотя говорил: 'Это — подступ. Я их написал для разбега'. Не слишком веселые монологи, странные, смутные, многозначительные, с явным мистическим подтекстом. Помню одно стихотворение, названное им 'Силуэт', его завершали такие строки: 'И кто ж из нас двоих — силуэт? Он ли, я ли? Не знаю'.
Вести разговор с ним было непросто. Когда он отвечал или спрашивал, почти не смотрел в глаза собеседнику, взгляд его медленно блуждал по сторонам и вдруг застывал, словно уткнувшись в незримую стену.
В последний раз мы столкнулись случайно, за месяц до моего отъезда. Стояла горячая ранняя осень, с Каспия терпко тянуло моряной. Все было, наконец, решено — когда я блуждал по бакинским улицам, я будто прощался и с ними, и с прошлым, со всеми милыми сердцу призраками.
Так вышло, что Шумский шагал один. Брона почему-то с ним не было. Мы поздоровались. Я спросил:
— А где же Игорь?
Шумский нахмурился.
— Хворает. По-вашему, мы постоянно должны быть вместе? Это не так. Мы — не сиамские близнецы.
Я отшутился:
— И он и вы имеете право на личную жизнь. Это бесспорно. Как Ильф и Петров. Тем более, вы даже не соавторы. На всякий случай, прошу прощения.
Шумский сказал:
— За что вас прощать? Все мы подвержены стереотипам. Похоже, мы с Броном воспринимаемся как некое единое целое. Забавно. А в общем — закономерно. У нас коллективистское общество, коллективистское сознание. Ему присуще, ему соответствует коллективистское восприятие всех существующих отношений.
Потом без перехода спросил:
— Вы, говорят, собрались в Москву?
Я неожиданно для себя почувствовал смешное смущение. И с принужденной улыбкой кивнул, как будто сознаваясь в проступке:
— Да. Это так. Я понимаю, что это выглядит авантюрой.
Глядя поверх меня, он сказал:
— Ну почему же? Разве вы первый? Мы с вами молодые люди. В такие годы садятся в поезд и едут в столицу. Примеры известны. Надеюсь, что в ней вам будет приятно.
— Спасибо. Если мне повезет.
Он улыбнулся и бормотнул:
— 'Если повезет'. 'Повезет'… Все-таки занятное слово. Вот бы понять, что в него вкладывают.
Я ощутил непонятную грусть и неуверенно отозвался:
— Даже не знаю, что вам ответить.
Шумский сказал:
— Не рефлексируйте. Коли решились — только вперед. У каждого собственное везение и даже собственная Москва. Это зависит от установки.
Я с интересом его спросил:
— Что вы имеете в виду?
Шумский сказал, пожав плечами:
— Вам надо понять, что вы там ищете. А главное — чего вы хотите. То ли погромче прозвенеть, то ли получше затеряться. Бывает, что повезет преуспеть. Бывает, что повезет — ты укрылся. Дидро считал, что это удача. Но это, я думаю, не для вас. Вы, знаете, из породы счастливчиков. И неприметности не хотите.
Я непонятно почему вдруг ощутил укол обиды.
— С чего вы взяли, что я — счастливчик?
Шумский сказал:
— По блеску глаз. Поверьте, что я не ошибаюсь. Не нужно этого отрицать. Не надо от себя отрекаться. Поверьте, я знаю эту породу.
Я рассмеялся:
— Дело за малым. Уговорить себя, что вы правы.
Он веско сказал:
— Конечно, я прав. Вас ожидает счастливая жизнь.
Я неуверенно возразил:
— Ну, это шаманство. Почем вы знаете?
— Знаю. Да вы ведь знаете сами.
Я только вздохнул:
— Совсем не знаю. Знаю, что она будет трудной.
Он неожиданно согласился:
— Скорее всего. Это естественно. Счастливая — не бывает легкой. Но это — совсем другой коленкор.
— Вы сами-то не хотите в Москву?
Шумский помедлил, потом сказал:
— Думал об этом. Нет, не хочу. Я понял, что не мой это город. Там слишком пестро. Для Брона — тем более. А он бы тут один не остался.
