положенный час — назад, в свои полутемные комнаты. Съедает бурый гороховый суп, фирменное блюдо жены, они перебрасываются фразочками, обозначающими общение. Супруга год от года все больше напоминает ему свою мать с ее блуждающей глупой улыбкой и словно отваливающейся челюстью. От скуки выйдя на галерею, он смотрит на захламленный двор, на чахлое деревце, под которым его соседи, два старика в застиранных майках, играют в нарды, неутомимо стуча кругляшками. Сквозь подворотню во двор доносятся гортанные южные голоса — мальчишек, внезапно ставших юношами, выманивает на улицы вечер.
Его захлестывала с головой глухая мстительная досада, ей нужно было найти мишень, чтоб вырваться наружу, излиться. Но надо ль искать, вот он сидит прямо напротив, московский родственник, с его невыносимой учтивостью, которая хуже любой враждебности. Чем заслужил этот господин, старше почти двадцатью годами, с его энглизированной сухощавостью, с белой щеточкой под ястребиным носом, чем заслужил он свою уверенность, свою удавшуюся судьбу, чужую женщину? — непонятно. Неужто только местом рождения? Какая в этом несправедливость!
Трех рюмок хватило ему, чтоб сорваться, чтоб чувства стали неуправляемы. Всё, что бродило в нем, вызревало, копилось в эти долгие годы, всё выплеснулось за две минуты. Он понимал, что несется в пропасть, но остановиться не мог. В каком-то дыму перед ним мелькали испуганное лицо новобрачной, бессмысленная улыбка тещи, брезгливая гримаска соперника и бледное дорогое лицо, не выражавшее ничего, кроме обидного сострадания.
Дождавшись утра, гости уехали, хотя собирались пожить недельку. Так много лет ее не было в городе, и вот — провела в нем чуть больше суток. Естественно, по его вине. Но это еще не все последствия. Та, кто со вчерашнего дня стала его женой, оказалась гораздо более чутким созданием, чем он полагал, — и все поняла. Попытки заслониться волнением, водкой, жарой не имели успеха. Его очевидное отчаянье в торжественный день, ее унижение и многолетняя ревность к сестре — все это стало взрывчатой смесью. Она объявила, что брак распался и он бесповоротно свободен.
На этот раз его одиночество, которым он некогда дорожил как непременным условием выбора, стало для него неподъемным. Полгода вымаливал он прощение. В конце концов она уступила. От все еще теплящегося в ней чувства, от безысходности, от пустоты? Теперь она и сама не знала. Он и не спрашивал, был рад, что смилостивилась.
Перехожу теперь к главной части моих объяснений и оправданий, нужда в которых меня заставила предварить этот роман предисловием.
Читатель наверняка спросит автора: может он все-таки сформулировать свою излюбленную идею? Смешно приступать к такой работе, не зная, чем будет пульсировать книга.
Читатель, разумеется, прав. Я вознамерился доказать: чем более яркой вам видится жизнь, тем горестней она у вас складывается. Всем вам, кто просит ее даров, всем вам, кто ждет от нее откровений, уготована нелегкая участь.
Есть фразы, к ним не стоит прислушиваться, сколь бы эффектно они ни звучали. «Вставайте, генерал, уже утро, вас ждут великие дела!» Только откликнитесь на призыв, и попадете на эшафот или на остров Святой Елены.
«У жизни есть сокровенный смысл, и я обязан его разгадать!» — либо ты сам окажешься жертвой пророков, теологов, харизматиков, либо ты сделаешь жертвами тех, кто последует за твоей одержимостью.
Время от времени кто-то очнется, освободится от наваждения и неуверенно скажет, что летом следует заготовлять варенье, ну а зимою — пить чай с вареньем, но трезвые мысли живут недолго. Каждое новое поколение делегирует своих страстотерпцев, которые предъявляют счет и ждут, что жизнь его оплатит. Ожидание обходится дорого. Те, кто сильнее, ломают головы, те, кто слабее, ломают души.
Могут сказать, что ожидание — не только проклятие, но и надежда. Оно поддерживает надбытность и отворачивается от рутины. Конечно, когда оно затягивается, то ограничивает пространство. Зато растягивает и продлевает время. Только пройдя сквозь ожидание, приобретаешь вкус к жизнетворчеству.
Возможно. Но автор подозревает, что жизнетворчество — на поверку — возведение очередного мифа. Стоит ли миф (если он вырывается за пределы литературы) таких неокупимых усилий? Они обнаруживают не столько проявление твоей личной воли, сколько зависимость от среды — ее суждений, ее вердиктов.
Странное дело! Никто не вспомнит о скоротечности приговоров. Ну что за важность, каким ты покажешься двум выжившим из ума старухам и трем самодовольным юнцам? И вот поди ж ты! Нам все неймется.
Что же до знаменитых особ, которым гордыня и самосознание запрещают оглядываться на ближних, их миф творится в расчете на будущее. Хотя я не вижу великой разницы между оценками современников и высокомерным судом потомков. В конечном счете итог все тот же. Все, чем мы жили, будет осмеяно. На историческом циферблате реанимация вашего имени вряд ли продлится дольше минуты.
Прошу вас только не говорить, что мой роман — это та же попытка осуществиться, застрять в вашей памяти. Ну нет, запрещенный прием, господа! Я для того и писал предисловие, чтоб честно объясниться с читателем, возможно полнее ему изложить свои побудительные мотивы. Я познакомил вас с героем, который откладывал свою жизнь, как я откладывал этот роман, я высказал свою любимую мысль: наши амбиции уморительны, а ожидания даже опасны. Опасны, если они бесплодны, еще опасней, когда сбываются. Мы видим, что ждали совсем другого.
Итак, не надейтесь меня поддеть, представить в смешном, нелепом облике, заставить отказаться от замысла. Я слишком долго его вынашивал, чтоб убояться чьих-то ухмылок. Больше откладывать невозможно.
Заканчиваю свое предисловие и наконец приступаю к роману.
Глава первая
В осеннюю ночь в портовом городе в одной малоимущей семье родился мальчик — его ждала жизнь, которую он так и не принял, с которой он хотел примириться, записав ее, но так и не смог — ни примириться, ни записать.
