гибели Ванечки от бесстыжих мыслей кружилась голова и тёплая волна подкатывала к сердцу.
Между тем познакомились как следует. Георгий оказался не просто так, — мужчина самостоятельный, с образованием, техник-геолог. И всё было у него в жизни хорошо… да вот раз подвернулся ему под руку очкарик один. Наглый, крикливый, в костюме габардиновом. К женщине приличной приставал… Георгий его в Москве-реке и выкупал. Бросил в воду, словно куль с дерьмом. Тот едва не потонул — с катера вытаскивали. Обиженная бабёшка, понятно, убежала, только её и видели. А очкарик оказался партийным, ажно из обкомовских секретарей. Так что Георгию на суде чего только ни пришили. И политику, и хулиганство, и покушение на представителя власти… Дали четвертак. Засадили в зону. Под Челябинском…
Три года отмотал он, как в песок. А дней за десять перед тем, как с Ксенией встретиться, довелось ему вкалывать на выездных работах в хозяйской бригаде. Хозяйская — это от слова «хозяин»: так в зоне называли начальника. В тот день приключилось странное… Со стороны Челябинска вдруг полыхнул свет, как будто разом зажглась тысяча солнц. Невидимый огонь дохнул Георгию в лицо, а чуть позже раздался чудовищный, ни с чем не сравнимый гул, будто сама земля раскололась… Потом вздыбилась почва, пошла волнами, и поднялась такая буря, что бревенчатые дома опрокидывались точно игрушечные. Вековые кедры выворачивало с корнем, а вода в реке поднялась стеной, в небо взметнулась выше крыш… Крики, стоны, убитые, раненые, страшная паника… Вот тут Георгий и подался в бега, воспользовавшись суматохой. В тайге бывший геолог не бедствовал, пищи хватало. Попадалась прошлогодняя брусника и клюква, кедровая падалка, рыбу ловил на личинки короедов и ел её с растертой берёстой, как когда-то в старину — первопроходцы Сибири. А спал и вовсе по-царски, в кедровых и сосновых лапах, на прогоревшем кострище — мягко, тепло, а уж душисто… И со вшами и прочей зэковской нечистью Георгий расправился в два счёта, однажды всю одежду положив в муравейник, — лучшей дезинфекции не придумать…
Одно плохо. Донимала его слабость и тошнота, лицо взялось коростой и исходною сукровицей. Но он упрямо брёл вперёд, силён и вынослив был как гуран, забайкальский дикий козёл. И вот — дошёл…
Слушала Ксения Георгия, смотрела в лицо, казавшееся, несмотря на свежие шрамы, таким красивым и добрым… и кружилась от счастья голова, так сладко и хорошо было ей. Замечтались, затуманилась… едва успела, заметив подъехавшего председателю, выбежать навстречу. Чтобы нос свой поганый куда не надо не сунул.
— Добрый день, Абрам Зиновьич! Али по делу?
— Ты, Берестова, не егози, я тебе говорю, не егози. Здесь вопросы я задаю. — Начальство пригладило волосёнки, соскочило с телеги и, вдруг увидев смётанные зароды, аж рот раскрыло:
— Вот за это я тебя люблю, Ксюха-попрыгуха, ишь ты, норму выполнила! По две палочки в день получишь. Так… Один зарод в колхоз оприходуем, другой махнём тебе на дрова, третий — твой кровный. Завтра зайдёшь в правление на расписку… — И председатель хитро сощурился:
— А может, посидим потом, самогоночки выпьем, на ощупь познакомимся, а? И что ты всё ломаешься, Ксюха-попрыгуха? Смотри, осерчаю, слезами умоешься. Я вот тебе норму загну…
От него шёл запах нестиранных порток и застарелого пота.
— Давай, давай, загинай! Кабы я те тогда женилку-то не загнула! — Рассердившись не на шутку, Ксения упёрла руки в бока и решительно пошла на председателя. — Я те не кто-нибудь! Я вдова солдата геройского, а не секретарша-потаскушка из правления твоего! Вот только тронь, самому Хрущёву напишу, грамотные, чай! Пугать меня вздумал, кобель мохнорылый! Я те загну!
Чудо как хороша была Ксения в этот миг.
— Тьфу, вздорная баба! Чёрт в юбке! Председатель боком запрыгнул на телегу, уже взявшись за вожжи, со злобой оглянулся.
— Ну и хрен с тобой, пропадай в одиночку. Только зайти в правление не забудь, расписаться надо!
Хлестнул по лошадёнке — и пропал в облаке пыли. Знать бы ему, что пропадать в одиночку Ксения не собиралась. В тот же день, решившись, сама обняла Георгия — и обрела наконец-таки своё женское счастье. Стали они жить в согласии, тайно видеться в зимовье каждый Божий день. Была и надежда: у Ксении имелся родственник в Иркутске, работал на мясокомбинате гуртовщиком, гонял из Монголии сарлыков. Человек он бывалый, ушлый, придумает, как быть и что делать. Не подведёт, чай. Подмажет кого надо, достанет Георгию документы… Глядишь — они обвенчаются, вырвутся из колхоза да и махнут в Иркутск… а там — ищи ветра в поле. Ещё будут они жить счастливо. До подруженьки-берёзы, что сажают у изголовья могилы…
Только не пришлось. В конце осени, когда пожухли травы и потянулись на юг перелётные птицы, не стало Георгия. Сгорев в несколько страшных для Ксении дней — извела его кровавая рвота да мучительная, до потери зрения, головная боль… Молча умирал, не жаловался. На прощание только разлепил искусанные губы:
— Дитё сбереги. Будет мальчик — Глебушкой назови… Обмыла его Ксения, одела во всё чистое и, взвалив на дроги, по первому снежку увезла на погост… да и схоронила тайно в сторонке у ограды. Жгучие слезы душили её, казалось, жизнь кончена — скорей бы тоже в мать сыру землю, рядом с Георгием… Однако жизнь продолжалась. Первыми днями лета Ксения родила мальчонку. Уж такого здоровенького, такого пригоженького. Назвала по завету и в сельсовете записала его с отчеством. Глебом, то есть, Георгиевичем. На редкость крупный был пацан. Голосистый. Да ещё и с Божьей отметинкой: на ножках у него росло по шесть пальцев. Как сказал местный батюшка, отец Апраксий, знак этот был благостный, ангельский, к добру.
